Егор Авинкин - О мостах и о тех, кто на них обитает. Роман-путеводитель

– Кстати, меня Данила зовут.

– А меня Лена, приятно.

– Так ты парижанка?

– Ну как тебе сказать. Пока только учусь. – Хриплая интонация в окончании фразы навела на мысль, что за ней последует ещё одна, её объясняющая, однако вместо этого Лена замолчала, взглянула на него немного исподлобья и легко мотнула головой, стряхнув зацепившуюся за плечо косу вдоль спины. Движение это было небрежным и элегантным, и хотя не проясняло смысла фразы, побуждало к продолжению беседы.

– Вот как. И давно учишься?

– Месяц или полтора, уже сбилась со счёта.

– А чем ты тут занимаешься?

Лена неопределённо пожала плечами. На Даню она не смотрела, и лишь рассеянно улыбалась, поводя взглядом по полотнам вокруг. Даня чувствовал странную робость рядом с ней. Будто бы он сидел перед экзаменатором, который слушал его с усталым и немного ироничным видом, и было не понятно, доволен ли он ответом студента или, внезапно прервав его властным движением руки, отправит на пересдачу.

Они вышли из зала и пошли по коридору. Лена шла впереди, засунув руки в карманы джинсов. Даня поспевал за ней и всё никак не мог приноровиться к её шагу. Шагала она на удивление быстро.

– Ну что, как у парижан принято гулять по Лувру? Наверно, сейчас нам придётся пробежать за десять минут через все залы?

– Я думаю, нет. Сейчас нам придётся выйти отсюда и выпить где-нибудь кофе.

– Так мы что, уходим? – Даня остановился.

– Ну да. Подумай, разве это не шикарно? Прийти на пять минут, посмотреть на «Мону Лизу» и уйти. Сразу видно, человек знает, чего он хочет.

Стараясь не думать о том, говорит ли она всерьёз или валяет дурака, Даня посмотрел в окно. За окном была Триумфальная арка Каррузель, сад Тюильри и автобус, который высаживал на тротуар очередную партию туристов. Жёлтый песок дорожек в саду, зелень газонов, голубое небо и пронзающая небо Эйфелева башня, выглядывающая из-за домов, привлекали гораздо больше, чем залы музея, в которых слишком отчётливо ощущалось несоответствие застывших в вечности лиц на холстах и лиц туристов, хаотично перемещающихся по коридорам – их лица хоть и были мимолётными и потому свободными в своём выражении, но всё же не поражали разнообразием эмоций. Все они, за исключением лишь детских личиков, не научившихся ещё скрывать истинные чувства, выражали ту эмоцию, которую от них ожидали – восторг, даже благоговение.

Разумеется, и на улице были такие же люди, но всё же несравнимо большие пространства, наполненные свежим воздухом, и главное – небо, безграничное небо, снижали концентрацию людей, и дыхание от этого становилось свободнее.

– Знаешь, в любом музее мне больше всего нравится вид из окна.

Яичницу она обычно посыпала сушёным укропом. И сейчас Катя взяла щепотку из надорванного пакетика и покрошила её в ещё не успевший помутнеть белок на сковородке. Хорошее начало неспешного завтрака в доме, знакомом с детства.

На работу только к вечеру, родители ушли – в родной квартире лишь она сама и тишина, в которой воскресают детские воспоминания. Стены вокруг – единственные, которые она может назвать своим домом. Если выйти из парадной и пересечь небольшой дворик, можно через арку выйти на набережную лейтенанта Шмидта – место, где бушуют морские ветра и плещет беспокойными волнами Нева, отражая собой низко нависшее небо; место, где швартуются морские лайнеры, привозящие с собой иностранных туристов – пожилых женщин и мужчин в серых ветровках и кепках и с немного растерянными улыбками на лицах. По сравнению с этой атмосферой Финского залива тепло и уют квартиры казались неоспоримыми. Выход отсюда воспринимался как подвиг. И на протяжении более двадцати лет Катя совершала этот подвиг и шла по продуваемой ветром набережной – сначала в школу, потом в университет. И каждый раз ей не терпелось войти в родную парадную, подняться на два пролёта узкой лестницы и попасть в квартиру, в которой каждая мелочь, каждая безделушка и каждая складка тюлевой занавески были наполнены смыслом, в отличие от бессмысленности улицы.

Всю свою жизнь она прожила в этом доме – не считая последних нескольких лет. И как всегда бывает в таких случаях, глядя на квартиру сегодняшнюю, она видела всё то, что происходило здесь за эти годы. Сквозь новый ремонт, сквозь свежую мебель из «Икеи» проступала история. Слова, которые произносились, шёпотом или криком. Люди, которые приходили сюда, сидели на диване, пили чай и больше не возвращались. Старые вещи – кружки, тарелки, телевизоры, куртки, зеркала – испорченные, разбитые и отправленные затем на помойку. Даже новогодняя ёлка, которую ставили всегда в один и тот же угол – несмотря на своё физическое отсутствие, она всё равно отбрасывала мимолётную тень на жёлтый паркет. Всё это до сих пор было здесь, но нужно было обладать серьёзным опытом, чтобы увидеть это.

Здесь были детские дни рождения, с подарками и визжащими подружками. Здесь были занозы от пола (до того, как папа покрыл паркет лаком) и была мама, достававшая их проспиртованной булавкой и смазывающая саднящую пятку йодом, были слёзы и обещания «подуть». Здесь были папины и мамины друзья, сидящие за столом и обсуждающие политику, цены или начальство – словом, что-то настолько неважное и скучное, что маленькая Катя начинала зевать у мамы на коленях, и тогда та относила задремавшую дочку на кровать и укрывала тёплым кусачим пледом. Были куклы Барби, которые со временем переехали в кладовку, а потом – к другим маленьким девочкам, и были постеры Placebo и Radiohead, появившиеся после исчезновения кукол. Были лихорадочные сборы на дачу, рюкзаки, кастрюли, грабли и пластиковые баночки с рассадой – всё это было свалено у выхода, чтобы не забыть, а за окном, во дворе уже фыркала папина белая «Нива». Был мальчик по имени Гриша, одноклассник, который держал за руку, водил в кино, а потом, сутулясь, сидел на этой самой кухне и пил чай под присмотром мамы. И потом, уже в выпускном классе, когда родители уехали на дачу без Кати, он был у неё в гостях и остался на ночь.

Тогда Катя проснулась пораньше и на цыпочках пошла на кухню, готовить завтрак. Она чувствовала себя совсем другой, взрослой и серьёзной. Гриша ещё сопел на широкой родительской кровати, Катя хотела позаботиться о любимом человеке и жарила ему яичницу. И, как всегда делала её мама, она взяла с полки сушёный укроп. Наконец, Гриша вышел на кухню, смущённо дёргая за резинку трусов, уселся за стол. Смотреть друг другу в глаза они стеснялись. Однако Кате казалось, что теперь их соединяет невидимая нить, которая шла по кухонному столу, лавировала между тарелками, солонкой, кружками с дымящим чаем – и останется между ними навсегда.