Наташа Труш - Полтора инвалида, два кота и одна собака

– Нет, – поспешно ответила. – Я уже учусь.

– Тогда зачем вам я?

– Мне сказали, что вы – лучший в городе художник, работающий в книжной графике.

У Губинского отлегло от сердца. Не любил он просителей, а уж тем более – просительниц. Это первое. А второе – кому ж не понравится, когда говорят «вы – лучший из…»?

– Ну, это еще вопрос, – скромно буркнул Пал Палыч, хотя было видно, как ему приятно. И он видел, что девочка не из лести так сказала, а потому что ей и в самом деле так его представили. Ну, что, правда, то – правда. Хотя, не он один.

Губинский тихо сиял. Даже запонки его на голубой рубашке в тон глазам засияли сильнее, будто граней в узоре прибавилось.

Ольга, наконец, развязала узелок на тесемках, и из большой папки достала папочку поменьше. Рисунки в ней были переложены папиросной бумагой. Она ловко задирала эти полупрозрачные легкие пеленки, чтоб не мешались, и раскладывала по порядку на крышке длинного стола.

Ему сначала ее работы не показались. Добротно, но без искры. Черная тушь и перо – все просто, и, как говорил Губинский, «без загадки». И вдруг он увидел то, что волновало его самого, вихрило где-то в области селезенки, отчего дух захватывало и во рту становилось сухо. Губинский внезапно замер над ее работами, ощутив особое дрожание этого загадочного органа внутри себя. Было за ним такое в минуты особого волнения. «Трус» – так называл Губинский это свое состояние, имея в виду не боязнь чего-то, а особую внутреннюю тряску. Бабка у Губинского так говорила: «меня трусит, трус напал». Вот и когда на профессора нападал этот самый «трус», он понимал, что держит в руках, ну, если не шедевр, то очень-очень талантливую работу.

Интересно, что этот самый «трус» от профессора мгновенно передавался молодому автору. Порой и слов еще никаких не было сказано, а «трус» уже был! Как болезнь заразная!

И надо было такому случиться, что это состояние творческого мандража они оба приняли за интерес, даже за влюбленность, и у Пал Палыча сорвало крышу. Он аккуратно перекладывал листы из огромной картонной папки на стол, и зависал над ними. И, кажется, забывал о ее присутствии, улетал в Москву, на Патриаршие пруды, туда, где «однажды весною, в час небывало жаркого заката, появились два гражданина»…

Это были искусно сработанные иллюстрации к «Мастеру и Маргарите». Как она угадала с ним в одну тему? Это он всю жизнь рисовал Патриаршие пруды и Аннушку, ковыляющую неуклюже через трамвайные пути, кресты на Голгофе и плащ с кровавым подбоем прокуратора Иудеи, и много-много всего, что трогало его, толкало к бумаге и перу с тушью.

Но это он. Он читал. А она то откуда?! Откуда она?!!

– Откуда вы это…? – спросил он.

А она в ответ усмехнулась, будто поняла, что он имел в виду. «Откуда ты, девочка провинциальная, знаешь это произведение, которое и книжкой-то еще не было?! Вернее, было, да только не у нас, а в Париже! А у нас, может, и не судьба ему стать книжкой. А мы с тобой рисуем к нему картинки…»

– Дали на ночь, – уклончиво ответила Ольга. – Ночь на чтение, и с тех пор, что ни ночь, то новая тема на бумаге. Ну, как? Могу?

«Она спрашивает, может ли?! Мои студенты никогда об этом не задумываются даже. И хоть каждый что-то умеет делать, но такую глыбу булгаковскую не каждому дано перевернуть».

– Как вас звать? – наконец догадался он спросить у нее.

– Ольга. Аникеева. Но моя фамилия вам пока что ни о чем не говорит…

Так сказала, будто знала, что пройдет время – долгое время ученичества и мастерства, лет двадцать, не менее, – и фамилия Ольги Аникеевой станет хорошо известна, и однажды…

И однажды он признается ей, что у них тот самый случай, когда ученик превзошел своего учителя. Он сказал ей об этом сам не так давно, и она улыбнулась ему в ответ той блаженной улыбкой, которая делала ее похожей на ту девочку из прошлого века – необыкновенно милую, чистую и одаренную свыше.

Как быстро все произошло. Вот сегодня ее любимому Павлику уже двадцать три, как ей тогда. И он учится в Академии, и чертит с утра до вечера свои невероятные проекты музеев, концертных залов и библиотек. И его приглашают на разные архитектурные тусовки, где ему остро завидуют одни, и радостно аплодируют другие.

А Ольга раз в месяц встречается со своим Пал Палычем на тусовке графиков, где мало кто может прихвастнуть успехами в своем деле. Кроме нее. А она не хвастается, чтоб не завидовали. Потому что зависть – это страшно, а от зависти людей творческих можно и собственный дар потерять, который засохнет, как ручей в жаркое лето.

По большому счету тусовка эта бесполезная ей вообще была не нужна. В их тесном мире каждый и так знал, кто, чем дышит, кто над чем трудится, и кто чего стоит. И учиться им друг у друга было нечему. Кто-то, как Ольга, и сам все умел, а кто-то не так умел, на порядок плоше, но его это вполне устраивало. Но встречаться иногда надо было. Так было положено, и к тому ее, члена Союза, деликатно призывал Губинский.

…После той встречи с Ольгой Пал Палыч потерял покой. Вроде бы, все давно в его жизни утряслось: работа, творчество, семья, дочь и сын. Дом, в смысле – дача, построен, дерево на той даче посажено, и не одно, и даже колодец выкопал на ключе сам – просидел в холодной яме целый отпуск, заработав радикулит и особую любовь жены и тещи, которые с тех пор лечат его народными снадобьями, чуть заломит пониже спины. Яблони вокруг того дачного колодца по осени радуют урожаями, дети – успехами, вот-вот внуки продолжением жизни явятся, а его вдруг заколбасило так, что потерял сон и покой. Девочка эта ничейная с мальчиком Павликом.

Его мама в детстве тоже так звала – Павлик.

Ольгу он выдергивал на свои занятия и выставки, ставил в пример своим ленивым студентам. Он носился с ней, как с торбой писаной.

Он любил ее. И жить без нее не мог. Он забыл, что ему пятьдесят. Да что там «пятьдесят»! Пятьдесят-то с «хвостиком», вернее, с «хвостом». Много лет. Мужик русский в это время уже в могилевскую губернию целыми стадами уходит. Короток его век, у мужика русского. А он в любовь кинулся, хоть бы и седина в бороду. Жена Аля не узнавала его. Он любил ее пуще прежнего, как в пору их беспечного студенчества, взахлеб, с цветами и шампанским, с бурными ночами, с синими кругами под глазами следующими после этих ночей утрами.

Он любил в ней женщину. Как в последний раз. А мечтал о девочке Оле с косой челкой, закрывавшей пол-лица, с тонкими запястьми, с мозолькой на среднем пальце правой руки – от вечной «дружбы» с перьевой ручкой, которой любила работать. Ольга снилась ему ночами, и он боялся во сне назвать Алю – Олей.

Он болел, если не видел ее более недели. А однажды это «не видел» затянулось на месяц. Ольга не приезжала на его занятия. И он, мучаясь оттого, что находится в неведении, сгорая от ревности, – это ведь он решил, что девочка ничейная, а на самом деле, не может быть такого, чтоб у такой девочки и никого не было! – держал себя за руки, чтобы не позвонить ей.