Ирина Кэсседи - Самозванец

Денис глубоко вдохнул чудесный черемуховый аромат, тонким слоем беспокойства легший на уже привычное ощущение перманентного московского праздника.

Ей часто снились плохие сны. Даже не то чтобы плохие, но тягуче-непонятные, после которых при пробуждении оставался тяжелый, неприятный осадок. Требовалась не одна чашка кофе, чтобы стряхнуть с себя эту гадость, подобно тому как, случайно наступив на cобачье дерьмо, долго потом вытираешь подошву о траву, безнадежно при этом понимая, что все равно притащишь «это» домой.

Все это было следствием той легкой душевной подавленности, из которой она не могла выйти – да не очень-то и старалась – уже столько времени. Хотя депрессией, пожалуй, это было не назвать. Ее состояние не мешало ей жить более менее обычной жизнью человека, не ждущего от жизни многого. Просто жила она как бы в четверть силы. Есть такие приборы, диммеры, которые регулируют яркость освещения в помещении. Так вот она жила как бы при самой малой яркости. Так она объясняла это себе, и даже не делала над собой усилия повернуть диммер дальше по часовой стрелке.

Это состояние непреходящего смятения, начавшегося значительное ранее, с момента автомобильной аварии, в момент унесшей жизни ее родителей, и которое обострилось после банальной полосы неудач, апофеозом которых явился разрыв с любимым человеком, о котором до сих пор было невыносимо вспоминать. Она была слишком серьезным человеком и давно уже не ребенком, чтобы потеряться из-за этой житейской, в сущности, истории. Однако, ведь поди ж ты, одна капля дегтя за другой незаметно превратили ее жизнь в благополучное, но черно-белое существование.

Она мечтала когда-нибудь уехать на далекий остров в Греции. Когда-то давно, в детстве, ей подарили переводную книжку с картинками. В книжке рассказывалось о проделках маленького греческого мальчика, не то Никоса, не то Костаса; все события разворачивались на островах под смешным названием Киклады. Собственно текст тут был вторичен, картинки же поразили воображение городской девочки, никогда до этого не видевшей южного моря.

Незамысловатый детский сюжет давным-давно стерся из памяти. Однако не стерлось яркое-яркое синее море, белые коробочки домов с синими – под цвет морю – ставнями, каменистый пейзаж, кое-где украшенный яркими кляксами бугенвиллий 15 15 Бугенвиллия – цветущее комнатное растение, которое может вырастать до огромных размеров. синее-синее небо, в которое, казалось, вливалось Эгейское море. Синева и покой – вот с чем ассоциировались у нее острова. В самих названиях их: Парос, Наксос, Сирос, Андипарос – скрывалось обещание нездешней, далекой умиротворенности и мудрости. Если где-то они и есть, то, должно быть, там, где кончается земля и начинается море. Насколько видит глаз – одно только море, Гомеровское, античное и вечно юное.

«Бессонница, Гомер, тугие паруса.

Я список кораблей прочел до половины.

Тот дивный выводок, тот поезд журавлиный,

Что нал Элладою когда-то поднялся»…

Она была почти уверена, что несчастный Мандельштам в душе грезил о тех же островах. Почти – потому что она никогда и ни в чем не была уверена до конца, нерешительность была ее врожденным пороком, и она сама знала это про себя. Например, самой ей, в отличие от Мандельштама, никто не мешал сесть на самолет и уже через каких-то три-четыре часа увидеть каменистые острова, похожие на розовые жемчужины в обрамлении ослепительного аквамарина. Она много путешествовала, в том числе объездив и почти все любимое ею Средиземноморье, но Грецию старательно избегала. Причина была до смешного банальна: она боялась разрушить ту придуманную ей для себя волшебную сказку, что так будоражила ее воображение, что помогала просыпаться по утрам, идти на работу и даже работать, не выделяясь на общем оживленном офисном фоне. Но когда-нибудь настанет день, и она встретит перламутрово-розовый рассвет и увидит, как только что проснувшееся солнце встает над светлеющим Эгейским морем, прошивая его золотыми нитями лучей, и при этом между вами – никого. Так думалось ей. Листая журналы и натыкаясь на рекламу туров в Грецию, она торопливо переворачивала страницу. Она не позвонит им. Она боялась разочарования. Она оттягивала эту встречу, как оттягивают встречу с человеком, встреченным на сайте знакомств или форуме по интересам. Все же понимают, что пошлый дурак, который, только пожелай, будет ждать тебя в указанном месте с модными в новом сезоне зелеными гвоздиками в руке, будет совсем не тот умница и красавец-мужчина, которого вы нарисовали в своем воображении. Как можно подвергать хрупкую мечту такому опасному испытанию! Если она разлетится вдребезги, что будет поддерживать ее в пасмурной череде будней? Что если чудесные острова на поверку окажутся нагромождением тяжелых пыльных камней, поросших колючками и обжитых преимущественно звонкими кузнечиками и молчаливыми серо-зелеными, будто замшелыми, гекконами, не по какому-то неведомому ей недосмотру, а просто потому, что больше эти камни никому не интересны. «И все же когда-нибудь я решусь, – говорила она себе. – В один прекрасный день я улечу туда, поселюсь в маленьком белом доме с синими ставнями, из которого будет видно море и соседние розовые острова. Я заведу себе собаку, и по утрам и вечерам мы будем выходить с ней на берег, встречать и провожать солнце и радоваться каждому новому дню, как празднику…»

При всей критичности подхода к действительности, политика была ей чужда. Она не была бойцом, к собственному своему стыду. Наверное, в силу все той же врожденной нерешительности. Даже в самых очевидных для других людей ситуациях ей казалось невозможным ответить на сакраментальные русские вопросы «Что делать? И кто виноват?» Гипертрофированная способность смотреть на вещи с различных позиций лишала ее возможности сформулировать окончательное личное мнение. Чем больше она думала о проблеме или ситуации, тем туманнее она ей представлялась, принятие же осмысленного решения становилось уже просто невозможным. Так бывает, когда повторяешь какое-то слово много раз подряд и вдруг замечаешь, что звучит оно абсурдно, а смысл его полностью утерян.

Ей всегда было легче уйти молча, не то чтобы уступив, но не ввязавшись в бой, любой бой, даже если он имел форму дискуссии. Уйти, не привлекая ненужного к себе внимания, которое ее смущало в обычных ситуациях. Можно это назвать по-другому: малодушно сбежать. Она знала за собой эти недостатки и внутренне стыдилась их, скрывая свой стыд и свою растерянность за фасадом внешней самоуверенности, граничащей с высокомерием. А если добавить к этим недостаткам склонность разговаривать с собой, да порой еще и вслух, картина вырисовывалась просто-напросто патологическая. «Совсем неудивительно, что Марат ушел, – думала она иногда. – И правильно сделал, зачем такому блестящему человеку, как он, очкастая, неуклюжая, закомплексованная девица…» Все это было, конечно, объективно не совсем так: неуклюжей она никогда не была, очки – в дизайнерской оправе – надевала редко, а в основном носила линзы, и мужское внимание было ей так же привычно, как вид из окна собственной спальни. Образ гадкого утенка, на короткое время осчастливленного белым лебедем, не отражал действительности. Но факт оставался фактом – Марат ее бросил, и это приходилось признать.