Аnn fon Luger - Призраки Петрограда 1922—1923 гг. Криминальная драма. Детектив

– Чего не пьешь? – с прищуром глянул на него старик.

Борька разлил всем в рюмки. И нехотя чокнулся, махнув со всеми.

– За новую банду! Ур-ра!

Компания утратила окончательно здравый смысл, потопив безжалостно его в огненной воде и горячем энтузиазме Пантелеева.

Пафнутий скривился и, занюхав рогаликом, про себя подумал: «Сейчас бы первача все же лучше будет!» Изрядно захмелев, Дедка уснул по-стариковски в своем любимом кресле, наверняка вынесенном из Зимнего после штурма.

Он приобнял еще теплый примус, чавкая во сне. Морщинистое лицо его растеклось детской улыбкой, и ему, плешивому старикашке, будто бы снилась новая банда Леньки и их прекрасная идея налетов, и все крутилось во сне: и примусы, и камин, и даже его любимое кресло с люстрой уходило в пляс. Он что-то шептал сейчас, примусник, а что, уже не помнил.

Все должно было измениться отныне. И с угасшим днем унеслись и последние сомнения прежней жизни. На улице начинал брюзжать рассвет нового дня. Он открывал ставни в окна новой жизни.

– Ленька! На этих ты далеко не протянешь! – скрежетал на ухо Дед, косясь в сторону спавших по углам Басса, Варшаву и Гаврикова. – Я тебе вот что лично скажу.

Ленька бережно отжал марлю в тазу и наложил на лоб Пафнутия уксусную повязку.

Закурил.

– Ой! – И Пафнутий схватился за голову – та трещала с похмелья. – Проклятной дым. Травите себя и остальных не бережете.

Пантелкин смиренно затушил о фаянцевое блюдце и дальше прикладывал компресс.

– Сегодня придут ко мне на малину блатаки, помани, да они пойдут за тобой. Зуб даю, свой последний! – И Дед захихикал, отвалившись назад, прикрыв смущенно рот руками.

– Ты скажи мне, Дед, где зубы потерял? – спросил его Ленька.

– Эх, эх, давнишний сказ, сыночек. Я ж до малинок в Литовском замке чалился. Еще при царе-батюшке дослужился до смотрителя ажна Лютеранского кладбища. Был на хорошем счету. Входил, так сказать, всем в доверие. Хорошо я знал конторщиков еврейского погоста – Вербу и Аникишкина. Друзьями были. Не одна с ними бутылка марочного была распита. Вот как-то раз, во время изливаний у зеленого змия, просил я взаймы, да попутался. Аникишкин предложил свойски похоронки оформлять, мол, подслеповатых, убитых горем родственничков облапошивать. То ли с их молчаливого согласия, то ли наглые мы, страх продули. На корешках квитанций да в книгах домовых числить их в качестве младенцев начали. Так и сработали. А денежки брали по полной. Тогда дитятю схоронить было дешевше, чем старика. Разница по карманам расход имела. Зажили в сласть. Так прибыльно у нас в неделю выходило свыше 5 тысяч прежними денежками. Позже в бухгалтерии сидел один крючкотвор Удовенко. Поперек горла я ему был с самого начала. – И Пафнутий провел указательным пальцем под кадыком.

– Старый ты такой у меня, Пафнутий.

– Ты старого Деда послушай. Да не перебивай.

«Ну, началось…» – про себя думал Басс, притворствуясь спящим.

– Копал под меня он, что ли, с самого начала… этот товарищ Удовенко. «Шоб удовился!» – постоянно я ему вслед шептал. Он? Да на том свете уже, покойничек. Так вот, его, мол, насторожило, что на моем хозяйстве, дескать, детской больше смертности стало и общие обороты снижались. Схоронов всегда хватат. Прислал, гнида, комиссию. Так оказался я на скамеечке подсудимых. Удовенко тот на меня все грешки, и свои, перевесил. Аникишкин с Вербой туда же. Мне срок, а им, мол, условно. Я на Удовенку налетел прямо в зале суда, с кулаками, наскоро. Тут же роковые 113-ю, и 116-ю, и 156-ю впаяли. Еще пяток накинули в нагруз. А там за место моего отбытия в места не столь отдаленные в 1887-м. Вот Боженька не только Удовенку супостата прибрал к рукам в том же году, но и доченьку мою единственную. Представляешь?

Пафнутий остановил свой рассказ. Смахнул трясущейся рукою скупую слезинку.

– Я ж им с маткой денежки-то кладбищенские слал. А как со мною беда приключилась, то они, уж не знаю, куда денежки-то за годы подевали, жинка где? Не дождались меня. Авось померла.

«Аль с полюбовником бежала! Так тебе и надо!» – подумал Басс, оскалился.

– А что? Освободившей меня революции – мерсисочки! Да только не стало у меня самого главного: ни семьи, ни дома. Прихожу я домой к нам на Кабинетскую. Шикарный район раньше был. Как бывший сотрудник Его Императорского Величества. Неплохо жили. Чего еще надо было? Поднимаюсь, знать, к себе. А там в моей квартире совсем другие люди обитают. И соседи поразбежались кто куда. Кого матросики лихие переколошматили. «Дядя, вам кого?» – слышу, значит. А в рожу перегаром водки да махры. «Уже ни-ко-го!»

Дед привстал в кресле и начал размахивать ручищами.

– Выбежал. На Разъезжей отобрал штык у шинели. Думаю, сейчас обернусь, всем брюхо распорю. Да только одумался. Морозцем меня прибило. В чем они виноваты-то? Чужие люди. Вот только тогда на голодный дикофт одумался. Настигло меня проклятие. Проклят я мертвецами. Ну теми, что деньги похоронные брал. Да только не впрок вышел. Тогда-то я и умер, наверное. С ними теперь лежу.

Грустно вздохнулось Леньке.

– От так пошел куда глаза глядят. Сначала бросился было «старый мир» спасать. Помню, у попа с попадьей укрылся в духовном училище. Когда Сенновскую грабили, мы, помнится, ценностей маненько спасли. Икону из мешковины-то достал, тычу попу ее под нос, на колени встал перед ним, кричу: «Отпусти грехи мои, батюшка!» – «Что ты? Бог простит!» – отмахнулся. Не простит. Я ему: бога, мол, нету… «Слабый ты», – он мне, да отстранил меня. Представляешь? «Ах ты ж еретик! Гнида буржуйская! Получай! Караю!» Огрел его окладом, тот без чувств так и рухнул мне под ноги.

Пафнутий затих. По лицу его покатились слезы. Еще пуще прежнего.

– А что попадья? Что с нею сделал? – допытывался Пантелкин.

– Разумей, Леня, у меня ж в роду духовники. И крещен был в честь Пафнутия Боровского. А теперь говорю себе: «Бога нет». Попадья? Не помню же. Живот огромный был. На сносях, видать. Лицо такое худое, изможденное. Зеркала громадные. Застыли слезы. И вопрос: «За что?» Я бежать. Не помню куда и как. Бежал, бежал, остановился, когда сердце в груди так и выпрыгивало. «И что?» – я себя спрашиваю. Мне «голос» внутри, мол: «Ну сознайся, что душегуб ты и вор. Ничего в жизни, кроме как насилить, не умеешь». Так я приткнулся на Обводном. Сначала под мостом спал. Крыс жрал да голубей. А потом вот угол себе заприметил. Та и зажил здесь. Обустроился. – Он обвел широким жестом свой притон. – А ну глянь, тепереча загляденье!

Утреннее солнце пробралось в комнату, смывая роскошь гримированной маски. Ленька уставился в унынье обшарпанной стены. Обои, клееные со времен постройки, кое-где залатаны «Красной» газеткой. Табуретка из красного массива с затертой обивкой, ковер, залитый непонятными пятнами. Рядом битый стул эпохи Ренессанс с голубовато-желтыми пятнышками на трех ножках тоскливо глядел из-за угла. Пафнутий треснул по нему и громко чихнул.