Александр Галыга - Предзимние росы

У нас сегодня превосходный день.
С утра колючей мглою моросило,
и в голове металась хренотень,
и в бесполезной суете носило.
Но к десяти открылся небосвод,
и выкатило солнце из-за леса,
и оживило бег байкальских вод,
и мы с тобою не без интереса
глядели на булыжники в воде,
на многоцветье призрачных каменьев…
И у тебя был летний день рожденья…
И вновь, и вновь мы наблюдали, где
из леса паутину на Байкал
растягивал паук – левобережник,
и пихты аромат у влажных скал
пьянил… Причудой форм валежник,
укрытый мхами, создавал уют
картины необыденной и древней…
Как слышно далеко, как тут поют
лесные птицы, сразу за деревней,
и плеск волны, и белых чаек крик!
И отдаленный голос парохода
органным басом все-таки достиг
до берегов, чуть напрягая воду…
И, оттолкнувшись от прибрежных скал,
уплыл назад, как одинокий странник…
И избирал, и знал один Байкал,
кто на сегодня есть его избранник…
И были мы почти оглушены
изяществом великолепных звуков
в империи великой тишины…
И долго кроны кедра и сосны
ввысь улетали, обнявши друг друга.

Под гуденье дорожной шарманки,
вот уже позади Еланцы,
вижу гордые скалы Шаманки,
в молоке Маломорья гольцы.

И Хужир, утопающий в дымке,
крике чаек, паромных тросах,
застывает в стотысячном снимке
и твоих утомленных глазах.

Да и я, как во власти недуга,
то меняя тетрадь на мольберт,
все рисую чудесного друга,
все пишу за портретом портрет.

Он, Ольхон, он суров и прекрасен,
он Байкала достойный венец…
То рассветит, то снова угасит
все тона и оттенки в свинец.

И надрывно, могучей стеною
держит он под Сармою шторма…
Долго пеной его ледяною
наслаждается злая зима.

А когда закует и устанет,
зелень льда загорит, зазвенит,
и еще величавее станет
хрусталем обрамленный гранит.

Яр – красавец остывшим рубином горит
и на паберега, и по реке
в приглушенном малиновом свете царит
полудымка. И там, вдалеке,

на осенних полях, что уже отцвели,
за прозрачным леском у болот,
доставая до сердца, кричат журавли,
журавлят собирая в полет.

Полететь бы и мне вольной птицей большой
над полями, над яром, туда…
И у теплых морей бы согреться душой,
где зеленая катит вода.

Только не улететь от родных деревень,
от погоста, родительских мест,
где на тысячи верст и на тысячи дней
есть один только праведный крест.

Здесь, в родной стороне, где я в детстве бродил,
здесь, у Яра, в тумане цветном,
О местах, о которых так нежно грустил,
вторят мне журавли о родном…

Вновь уйти знакомою дорогой
через мост, где прямо под тобой
вновь Ока певуньей – недотрогой
ускользает лентой голубой.

И тиранит взор воображенья
колоритом пламени закат,
и дурманит свежестью весенней
у реки черемух аромат.

Вновь уйти единственным прохожим
перелесков, балок и бугров,
где надолго будешь заворожен
гомонов лягушечьих хоров.

Кем заведено земное время,
как оно наполнено умно
звуками и запахом растений,
связано и переплетено.

Как земля красива в эту пору!
И когда, уставши, потемну,
возвратясь поднимешься на гору,
и родную взглядом сторону

вновь окинешь. Нету их прекрасней,
сладостнее сердцу моему,
этих вод зеленовато-красных
и черемух в розовом дыму…

Так, терзая зимними ночами,
будоража в сутолоке дней,
предстают красоты и печали
милой малой родины моей.

Столько прожито, столько пройдено,
отшумели мои поезда.
Свою милую малую родину
не забыть бы мне навсегда.

Там в глубинной деревне моей
тихо бабушка век доживает
и не видит, и не слышит годами детей,
даже правнуков многих не знает.

И чем чаще дождями, туманами
свет придавлен в моем окне,
тем отчетливей слышу мамино:
– Не забудь, сынок, обо мне.

До родимых мест как же долог путь
от проблем, от дел, от дорог…
Верю все равно и когда-нибудь…
Как я долго прийти не мог!

Под журавий скрип. Скрип колодезный,
чтоб опять, хоть глоток, вдохнуть
воздух милой моей малой родины.
Жаль, что прошлого не вернуть.

Не вернуть уже смех девчоночий,
ночи теплые у реки,
как всю жизнь, по родной стороночке
не избавиться от тоски.

Нежданный гость уже вторые сутки
хозяином гуляет по двору,
бубнит, бормочет шутки, прибаутки,
в одну ему понятную игру
играет он, а вроде занят делом
с утра до ночи, с ночи до утра.
За сутки столько шалостей наделал:
тропу к колодцу превратил в овраг,
наполнил бочки, тазики, ограду,
в саду залил осевший напрочь стог,
не чтоб проехать, а пройти по тракту
проблематично стало без сапог.
Смотрю в окно. Не видно крыш соседских,
бывают и сильней дожди, хотя
я не припомню со времен советских
такого неуемного дождя.
Набрякли прясла старого забора
и пожелтел меж них зеленый мох…
Неугомонных воробьишек свора
толкается, запрятавшись под стог
и под навес у погреба всей стаей…
во мгле подвижной дождевой пыли
теснятся на колодине, слетая
почистить перья в пухуне земли.
К обеду потеплело. Солнце близко
к земле пробившись, уронило жар
освечивая двор и низко – низко
по-над землею заструился пар.
И засмеялись индюки в ограде,
заржали кони у солончаков
и, надо полагать, не шутки ради
завыл мотор у пьяных рыбаков.
А дождичек все силится, стараясь
вновь лужи пузырить, плясать в песке,
но луч меж туч все чаще прорываясь
сулит конец безделью и тоске
двух дней воскресных. Закрываю книгу
и следом за детьми иду во двор
улаживать дождливую интригу…
Нежданный гость, он все—таки не вор.

Разрывая бампером туманы
мчит меня тойота по шоссе.
Импрессионистом полупьяным
сонный взгляд блуждает по росе
придорожных галечных обочин…
Силуэт машины грузовой
то, поблекнув, канет между сосен,
то возникнет снова, как живой.
По колени в молоке тумана
утонули сосны и всерьез
предстают необычайно странно
ветви опечаленных берез.
И среди империи тумана
на сиденье слева от меня
безмятежно дремлет дочка Анна
в предвкушеньи сказочного дня.
На высокий яр приедем с доней.
Это место любят земляки,
где на сотню верст, как на ладони,
видно все: извилины реки,
перелески, села, деревушки,
связанные лентами дорог,
облаков пушистые верхушки
с лапами теней, что тракторок
догоняют и перегоняют,
накрывая, словно кошка мышь…
На Уянском озере играет
выводок утят, блестит камыш
бликами листвы. И отрываясь
с горизонта кверху и вперед,
и пунктирно двигаясь, сверкает,
и слепит стрелою самолет…
Каждому из нас они знакомы,
те дымки родные вдалеке
с запахом родительского дома,
с болью сердца сжатого в тоске.
Мне оно особенно желанно,
это место в дорогом краю…
Важно мне, чтобы могла и Анна
вновь увидеть родину мою.
Я хочу, чтобы не стала Анна
Дарьею не помнящей родства,
чтобы в самых трудных испытаньях
не увяла ветвь, была жива,
незабвенна на семейном древе…
И вдогонку солнечным лучам
теплый ветер нежно юной деве
кудри развивает по плечам.
Мы глядим туда, где на кладбище
прадед наш покоится и дед…
На планете мест красивых тысячи,
но для нас святее места нет.