Мария Козимирова - Житие несвятой Марии. Новеллы

Последними мылись девки. Те долго мылись, ведь волосы-то густущие, прополощи попробуй. Тоже, красавицы голожопые, как дорвутся до бани… Вечно девки в бане дольше всех плескались и всё чё-то визжали, будто кто их щекотал… Вот охота была…

По этой причине, каждую субботу я сбегала, а за мной устраивался марафон. Желающих меня поймать было полдеревни. Кино, да и только. Только кина у нас тогда не было, это я приврала. Хотя и бегала я быстрее всех, но противостоять целой бегущей и орущей «орде» я все-таки не могла. Меня ловили и тащили мое худое и дергающееся тельце в эту ненавистную баню, как приговорённого агнца…

Мой младший брат, уже вымытый и розовый как поросёнок, сидел на лавке, завернутый в чистую пелёнку. Сидел, сопел и хоть бы хны. А чего ему хныкать? Когда мама освободится, даст ему, бугаю, титьку. А я-то за что маюсь?

Мама, не долго говоря, ставила меня между колен, крепко прижимала и, намылив мою спутанную шевелюру, отмывала с неё всю пыль и грязь, заодно с мыслями о моей нелёгкой судьбе. Вначале я пыталась орать и брыкаться, но силы были неравные и мыло лезло в рот. Я болталась в маминых руках как сломанная ветка, пока она тёрла, не жалея, мое тельце. Орать уже не хотелось, силы были на исходе.

И как это мама всё угадывала? Как знала, что я вот-вот помру… И как раз, в этот момент полного изнеможения, в предбанник заходил тятенька, мама надевала на меня чистую рубашечку и передавала нас с Шуркой отцу. Он брал нас к себе под мышки и заносил в дом.

На этом трагедия моей жизни не кончалась. Начиналось выдёргивание моих рыжих кудрей. Этим занимались сёстры. Кто пожалеет мою бедную головушку? Правду сказать, сестра Анна тоже любила меня и всегда старалась расчесывать мои спутанные кудряшки очень осторожно. Я и сейчас вспоминаю её с грустью, болью и благодарностью.

Про сестёр я тоже скажу, что помню. Потом…

На то время жили мы по деревенским понятиям богато. Хоть и раскулачены были дед с бабушкой, из дома никого не выселили и не всё отобрали, потому, что отец воевал, а у мамы было уже четверо детей. А вот чё отобрали, не знаю. Меня тогда не было. Только помню, мама расска —зывала, что пасеку почти всю сожгли, вместе с пчёлами… Жалко пчёл-то… Был у нас Каурка, две коровы, телушки, овцы, не знаю, сколько.

Полный двор кур, гусей. А сама мама до того жила в доме отца сиротой, как бы работницей. Она была из бедной семьи, где у бабушки, которую звали Олимпиада Дормидонтовна, были ещё дети, старше мамы. Брат Агап и сестра Акулина. А мужа у бабушки не было. В те времена такое считалось большим позором. А так как предполагаемый отец троих детей был сыном богатого человека из Зырянки, который учился в Петербурге и на лето приезжал навестить родителей в своем имении, после его отъездов у красавицы Липки и рождались дети. Говорили люди, что любовь у них была сильная. И не трогали их. Но судьба не дала долго мучиться бабушке. В один год Бог прибрал по причине чахотки сначала Акулину, потом Агапа. Умерла и Олимпиада, свет Дормидонтовна. Мне всегда было жаль её, хотя я её никогда и не видела. В деревне, на виду у всех, идти по улице с «пузом» – это надо смелость иметь… Поди, стыдно ведь было… До меня еще далеко было.

И осталась младшая девочка, моя мама Пиама, круглой сиротой. Мир не без добрых людей. Взяли девочку мои будущие дед Максим и бабушка Марфа. Хоть и богато жили, а хлебосольней их на деревне не было. Уже в мою пору к нам вечно народ приходил. Не то, что к Каржовым, к Колькиным родителям. Правда, у Кольки отца-то тоже увезли давно. С бабкой парнишка жил. Кто его обстирывать-то будет, да отмывать? Вот он и сопливый всегда бегал.

Году не пожила мама у богатых людей, как приключилась в доме эта холера, болезнь. Говорят, любовь! Видать, заразная. Сынок младший, Николушка, взял да и полюбил девчонку-работницу. Ему шестнадцать лет, ей и четырнадцати нет. Тятенька-то мой заявил отцу, сказал:

– Женюсь на Пимке, и всё! Люблю, дескать, шибко!

Дак и дед Максим был неуступчив. Хоть и хороша Пимка была, дак ведь нищая, почитай. Да и нагулянная. Мать-то её, Липа, не одного парня с ума свела в деревне. Даже из Перевалово приезжал один богатый жених, сватать… Нет, не пошла. Бедная, а не позарилась. Порода такая, ордынская. «Нашла коса на камень…» Бит был мой тятенька жестоко. Три дня с лавки не вставал. В длинной рубахе, без штанов. Не пикнул даже. Потом в жару метался, бабушка от него не отходила, поила травами, шрамы смазывала. Дед старался в дом не заходить, а мама как серая мышка по углам пряталась, хотя ни в чем виновата не была. Она их побаивалась, этих хозяев. Были мужики небольшого роста, суховатые, рыжие, молчаливые – что отец, что сыновья. В деревне-то говорили, дескать, татарское отродье, а нас, ребятишек, так и звали «ордынцами».

Чё бы ни было, а вскоре и поженились, и обвенчались. Вот от такой-то, заразной любви, шесть девчонок родилось да сынок. Жить бы да радоваться. Да кабы воля своя…

Ягодка это лесная, слаще которой нет… Во всем мире растут разные фрукты-ягоды, но мне она полюбилась оттого, что я другого ничего и не собирала. Смородина, черника, голубица, клюква, брусника, костяника, черемуха, боярка и еще куча всякой всячины росло в наших пышных лесах. А вот – она, «и одна, да миленька». Пока рассуждаю, что лучше, а тут и Нюра вынырнула из-за кустов:

– Ох, Маруська, и испужала ты нас… Зойка ревёт, тятю боится, все на меня сваливат… Я ж тебя караулить должна… Ну, чё ты тут забыла? Чё делала, а?

– Мы уж по полтуеска набрали…

– Дак Нюра, посмотри, чё кругом деется-то?

– Вот тебе бы всё любопытничать..? То и деется, чё надо… Лес ведь… Тут своя жизнь. На всю жизнь не наглядишься. А у нас свои дела… Вот, гляди!

Склонилась сестричка, я с ней присела, и боже мой!.. В траве-то под листиками ягода, земляника. Крупная, спелая, с одним рыжеватым бочком, на тоненькой веточке. То я и думала, чё такой запах в лесу сладкий. А это, выходит, от неё. Вот глупая я, букарашек разглядывала, а ягоду не видела. Ну, теперь наберу…

Полянка небольшенька, Нюра рядом, можно и набрать кружку-то… А кружки-то нет, потеряла. Поискать бы, дак где в траве-то найдешь? Сестре боюсь сказать. Принялась я земляничку, самую спелую да крупную, в рот ложить. Уже не вприсядку, на коленках ползаю. Сорву две-три ягодины, положу в рот, языком к нёбу прижму… Глаза сами собой от удовольствия закрываются. А ягод – ешь, не хочу…

Сладости этой запашистой решила домой принести. Не влезало уже в меня. Нашла лист лопуха, здоровый такой, наложила в него ягод, зачем-то ромашечку сорвала туда же. Как бы подарочек. Съела еще немножко, чё-то так приморило солнышком, не могу глаза разлепить. Прилегла и уснула. Я же еще раньше вам говорила, что спать люблю…