Мария Козимирова - Житие несвятой Марии. Новеллы

А что мы, к примеру, ели – щас скажу.

И когда это мама всё успевала? Хотя нас и садилось за стол семь да два, да еще два, всем всего хватало. Тут тебе и гора рассыпчатой картошки с маслом и зеленью, и огромная сковорода с мелкой речной рыбкой, запеченной в яйце с молоком, чашка свежего творогу со сметаной, мед всегда к чаю, молоко, хлеба гора, мягкого и запашистого, сметана отдельно, мало ли кому хлебом макать охота. От такого ужина ясно, что в сон поклонит. Но меня в тот вечер ко сну не клонило. У меня важное дело…

Это же надо? Ушли девки в горницу и дверь за собой закрыли. Чего-то там хихикают, чего-то сговариваются… Наверное, про женихов говорят, так это мне не интересно нисколечко. Мне бы дымком от шишек подышать, на звезды бы посмотреть из темноты, а если повезет, так и луну увидеть. Я ведь только день видела, а с раннего вечера до утра дрыхла, как пропащая. Вот что интересно, спать я тоже любила. Заглядываю потихоньку в горницу к девкам:

– Ну, чё вы так долго-то?

– Сейчас, Марусенька, скоро мы, скоро…

– А гармошка-то будет?

– А как же, милая, как же, обязательно будет… Мы гармонисту сказали, что вы с Райкой и шишки собирали, и вообще вы уже подросли, и он может и для вас с Райкой чего-нибудь сыграет…

Мамы дома нет, она с бабами на завалинке у Стешиного дома. Сидят, про свои дела говорят. С бабами не интересно. От нетерпения стою, с ноги на ногу перетаптываюсь. В душе огонь желаний…

Наконец, из горницы выглядывает Зоя, самая вреднущая из сестер.

Шепотком мне:

– Беги за Райкой-то, да маленько погодя за нами следом и идите, а мы вас там встретим…

Сказано-сделано. Подхожу к соседям, калитка открыта. В избе тихо, темно. Наверно, в гости ушли. Вышла на улицу, слышу, Сёмиха со Стешиной завалинки, где и мама сидела, меня окликнула:

– Ты чё, Маруся, хотела? К дочке, дак она уж спит…

Ну, маме не стала ничего говорить, что я-то спать не собираюсь. Бегом в свою избу, а там тихо, отец в кути что-то с уздечкой мастерит. Я всё почти поняла…

– А девки где???

– Девки-то? Дак на вечёрку побежали…

– А я???…

Мое маленькое сердечко просто взорвалось от острой обиды и предательства. В тот момент я перестала жить. Я даже заплакать не могла. Вдруг, какие-то нежные, тонкие, еле слышные, как звон хрусталя звуки наполнили меня, и забылось всё.

Утром, как ни в чём не бывало, сидела за столом во время завтрака рядом с сестрами и чётко осознавала, что из всех моих дорогих сестёр я не буду любить Зою…

Это было так страшно – кого-то не любить…

Потому, что мне мир улыбался, а я его любила и ничего не боялась.

Конечно, зря я так сказала. Боялась, да еще как.

Я маленько про скотину скажу. В нашей деревне (не знаю, как в других, не была там) почему-то не разводили свиней. Всё остальное было. Даже через два дома от нас жили козы, немного, и один козёл Петруша. Когда эти козы с Петрушей гуляли вдоль заборов и все чего-то быстро-быстро жевали, козёл всё поглядывал на нас, ребятишек, и хватал траву с оглядкой. Он был худой, какой-то недокормленный, с рогами и с бородой. Ходил и всё зыркал на нас большими глазищами, и был похож на доктора, который один раз приезжал к нам из Перевалово. Только у доктора не было рогов, а были очки, и очень уж с Петрушей они были схожи. И, конечно, я его боялась, козла-то, не доктора, поэтому никогда не дразнилась. Разве только язык покажу из-за калитки.

А когда мальчишки перед козлом выкобенивались, я, не дожидаясь, что будет, пряталась. А еще в колхозном стаде, при коровах, был здоровенный, как гора бык, по кличке какого-то героя. Звали его Мамай. От одной его башки с крутыми рогами и налитыми кровью глазами коленки от страха подгибались, и хотелось побыстрее убежать подальше. Вот, вроде и всё. Да не шибко всё… Может, вам и не интересно, а мне так помнится эта, милая сердцу, картина… Кур у всех было полно, и вечно они шарились, где попало, а мы, когда неслись по дороге, пыль столбом, норовили их напугать. Они смешно взлётывали, разбегаясь, и возмущённо кудахтали. Вот веселье. А с гусями у нас этот номер не проходил. Гусь – птица важная и серьёзная. И гуси меня в канаву загоняли, и гусак меня щипал за то, что я хотела у него перо из хвоста выдернуть. Так щипнул, что синячище на одном месте был. Жалко ему пера стало. Я вот чё заметила. Никто так быстро не сердился, как гуси. Подумаешь, господа важные.

Вот к примеру взять хоть того же Петрушу или Мамая. Они вон какие рогатые, а подобрее были. Это же какой прилив сил и мужества надо, чтобы скотину с рогами подразнить… И страх, и радость, и ещё что-то такое… такое, ну, не умею я сказать.

Нет, подрос у нас петушок, какой-то прямо буйный. Ни с того ни с сего наскакивал на всех. Ну, и бывало, пнёт его кто, он отлетит, а не унимается. Один раз не доглядела я петушишку, шла по двору, а он догнал меня и клюнул сзади. Я присела, голову руками прикрываю и ору благим матом. Не помню, кто от меня отогнал этого забияку, только вечером надо мною подсмеивались – трусиха, мол… Сестрички хихикали. И тятенька мой сидел за столом, улыбался. Думала, вот, никто меня даже и не пожалел… Только больше этого петуха я не видела во дворе.

Вы думаете, при моей-то вольготной жизни, про какую такую смерть говорю? А обыкновенную… Оно бы надо было сразу признаться, отчего я такая любимая была для всех? Да чего-то подумала: «А вдруг не поверят?» Но, все равно, про такую оказию в нашей семье не рассказать, ну никак нельзя. Похвалиться я всегда любила…

Это уже мамин рассказ про меня. Тут я ничего не могла вспомнить, потому, что ещё ни ходить, ни говорить не умела. А вот мама всё помнила. Еще бы…

В деревне всегда дел полно. Отец, как всегда, где-то гонял на своей Каурке, когда ему сказали, что Пиама его разлюбезная подарила ему дочь. Ну и радоваться бы надо, по хорошему-то. Надо бы, если бы первая была доченька, или, к примеру, вторая. Все понятно, вырастет, замуж отдадим, глядишь, зять будет, ещё один мужик в доме. Не исполнялись мечты отца о сыне. Девчонка-то была шестой по счёту. Это ли не обида, это ли не крушение надежд. Один мужик на семерых баб, это с мамой если считать. И когда, по случаю, тятенька напивался и гонял ни за что, ни про что маму и старших девок, мужики ему сильно сочувствовали и не осуждали. Может, только в душе радовались, что у них бабы как бабы, и парней рожают.

– А вот у Николая-то, вишь, жена умница и красавица, и уж хозяйка, прям, свет не видывал, а вот парнишку родить не может. Может, болезнь у ней какая неизлечимая?

Я немного про мамину болезнь вспомнила, когда вечерком, где-нибудь у завалинки, бабы языки чесали. Вот и слышала, что говорят:

– Это у Пиамы-то с Николаем сильно любовь большая. Вот, видно, поэтому и родит она одних девчонок. Мол, от сильной любови девки родятся…