Мария Козимирова - Житие несвятой Марии. Новеллы

И я верила этим разговорам, думала, что эта болезнь и есть любовь. Значит, парнишки-то чё, выходит, просто так? А ишшо Колька-сопля дерётся? Вот вырасту большая… Дальше мне ни чё в голову не приходило. Опять я укатила от самого главного. А чё я сделаю, если у меня всё было самое главное. Дальше опять мамин рассказ:

– Манечка-то у нас родилась перед Покровом. Прилетел мой ясный сокол, черенком плётки стукнул в окошко. Матом меня окрестил и умчал на своем Каурке. К ночи прибрел домой еле живой, упал на лавку в кути. Дня три пил. Дак ведь работы выше головы. Работа важнее. Ну, чё теперь делать, не задавить же девчонку… А она вышла личиком беленькая, глазки голубенькие и рыженькая. На отца прям вылита, похожа. И всё бы ладно. Через неделю окрестили. Спросила:

– Как дочку-то назовем?

– Как-как? Марья…

– А на другу осень захворала моя крошечка. Только-только на ножки встала, ходить пыталась. Шажок-два сделает, и на попу хлоп. Грудь еще сосала, я не отнимала, думала, пусть растёт у материной груди. Не думала я больше носить. Сорок лет, бабий век. Да вот беда и случись. Не доглядели мои няньки, Нюра да Лёля, видно, чего-то холодного хлебнула, или ножонки простудила, только свалилась моя маленькая в жару. Баба Катя, сокрушаясь, отваром её пользовала, укутав, на голбчик уложила… А она ни есть, ни пить не хочет, и голоска не подаёт.

Припаду к лобику губами, горит ребенок. А чё делать? Август, страда. Нет минутки свободной. Ребятишки одни. Ехать за 30 километров в Зырянку за стареньким доктором некому. Что ж, на всё воля Божья…

Сутки прошли. Вечером прибежала с поля, смотрю, лежит недвижно моя Манечка, еле дышит, хрипит, глазки не открывает… Слёзы в груди закипели. Держусь, надо же остальных ужином кормить. Все к столу подтягиваются, молчат, на меня поглядывают. А что сказать? Отец постоял у порога…

– Мать, я на конный двор… – И вышел. Австриец за ним.

Накормила семью, дети спать ушли, остались мы с бабой Катей. Через силу прибрала в кути, поставила опару. Ходила, как во сне. Сколь времени прошло, не знаю. Сам зашел в избу, сел на лавку, молчит. Катерина от голбчика, позвала отца, меня:

– Милые мои, однако, не доживёт ребёночек-то до утра…

Я склонилась над умирающей дочкой. Слёзы душили, а я ничего не могла сделать. Гладила ее мокрый от пота лобик, целовала безжизненные ручки. Шло время… Катерина в горнице, прикрыв лампу от спящих девочек, на руках шила Манечке белую рубашечку. Отец под навесом сколачивал из тёсаных досок маленький гробик. Австриец сидел на крыльце, подняв лицо к небу. Наверное, он молился своему Богу. Он же не православный был, пришлый. Ну и чё? Бог-то на небе один.

Вернулась в избу. Хрип у дочки стал реже, стонов уже не было. На столе догорал керосин в лампе, и я давай лампу заправлять. Сняла стекло, открутила горелку, уже взяла воронку и бутыль, чтоб налить, и вдруг у меня, как молния, вспыхнула мысль… Я вроде слышала, что кто-то керосин пил, а для чего, не помню. Забилась эта мысль в голове и, не соображая, что я делаю, взяла ложку, вылила в неё тёплые остатки керосина из лампы, и, подойдя к голбчику, почти в темноте вылила этот керосин в открытый ротик. Пришло осознание, страх, что это я делаю, а вдруг сейчас умрёт?

– Господи, прости… помоги и помилуй… – уже в сотый раз молила я Бога.

Отошла от неё, занялась лампой. Бутыль за печку поставила, горелку прикрутила, фитиль наладила, стекло протёрла, села на лавку. Бездумно… Посидела, и вдруг, как огнём обожгло: в избе-то тихо-тихо…

– Ох, матушки мои, уморила я дочку-то керосином этим…

Боже, как страшно-то стало от этой тишины. Делать нечего. На цыпочках подошла с лампой к голбчику. Нет сил глянуть в личико. Подняла лампу. Смотрю…

Глазки закрыты, щечки запали, бледная-бледная, и не дышит… Реву стою. И вдруг вижу, на подушке пятно какое-то. Сильней склонилась, вижу, кровь с гноем вытекла из ротика. Со страху-то не заметила, что одеялко над грудкой чуть-чуть шевелится. Лампу на припечек поставила, к Манечке метнулась, обняла тихонько, а она спит… Уснула моя страдалица.

Омыла ей ротик от гноя и крови, прикрыла потеплей и к Кате да к отцу сказать, дескать, девчонка-то ожила. Баба Катя давай креститься, а отец, известное дело, выругался матом и пошел в избу. А прежде, грохнул по гробику молотком.

Вот так первый раз Бог меня спас от смерти маминым керосином. И была у меня незнакомая болезнь с красивым именем «Скарлатина». Чем я тоже потом сильно гордилась, когда подросла. И друзья мои считали меня очень важной и лишний раз не обзывались. У них-то такой болезни не было.

С тех самых пор тятенька мой и полюбил меня больше всех. А может, и раньше…

Всё-то я вам рассказала. Всё про себя поведала. Ой, да прям-таки всё, да не всё, а только то, что сама помню. К сегодняшнему дню, когда я пишу эти строки, прошло восемьдесят два года. И, если бы из моей большой семьи был жив ещё кто-нибудь, он бы рассказал гораздо больше.

Так бы и текла моя жизнь разноцветным колесом, яркой радугой, если бы не некоторые мелкие неприятности. По какой такой причине мне не нравились тесные помещения, не знаю. Только я боялась бани… Там было всегда темно, даже днём. Единственное окошечко мало свету давало, а мылись всегда по вечерам, то приходилось зажигать лампёшку. По субботам, в жаркой темноте, в пару начиналось дикое, на мой взгляд, действие.

Первым паром в баню шли мужики, отец и сосед Сёма. Часто и Паша-драчун приходил. Эти, как мама говорила, мылись с придурью. Им веники свежие подавай, квасу кринку. Ежели летом, дак из колодца ледяной воды в предбанник заносят. Зимой, дескать, мужики из пару да прямо в снег. Не знаю, чё им так приспичило, в снег нырять? Сама-то я не видела. Люди сказывали. А я ведь тятеньку всегда умней всех считала…

И чё там, в бане, вальяжничать? Подумай-ка, баре какие… Ну, за вениками-то я на баню заскочу быстренько. А воды девки достанут из колодца, мама баню вытопит… Господа какие, подумаешь… Сёма всегда со своим веником. А Пашуха в кальсонах и курмушке через дорогу перескочит – и всё. Не пил бы, и веники, и баня свои были бы. Нет, глотку-то кто заливать будет, язви его?

Кстати, в деревне не в каждом дворе были свои бани. И часто баню топили по очереди, а мылись две-три семьи. Пару всем хватало. Воду-то рекой не лили. Её надо было с речки на коромысле натаскать. В бане главное – пар. Взрослые на полке хлестали сами себя или друг друга распаренными берёзовыми вениками. Жар был невыносим.

Зная мое яростное нежелание лезть в этот горячий кошмар и моё умение убегать, пока тятенька с Сёмой и Пашухой парились, старшие сестрицы пытались догнать меня. Сразу после мужиков мама перемывала малышню: Шурку, Клавку, Лёльку и меня.