Галина Асташина - Авантюристка. Или Большие тайны маленькой компании

– Гости? Кто такие?

– Сама не знаю. Сегодня приезжаю: на кухне девушка сидит. Мне сказала, что она знакомая Кирилла. А фамилию его не знает. У них, говорит, ремонт, а Кирилка про ремонт мне ничего не говорил. Самого-то его я только позавчера видела, поболтали о том о сем…

– Подождите, Нюша, подождите. Какой ремонт, какая девушка?

– Не знаю я, какая девушка. Откуда приехала, не знаю, к кому приехала, не знаю. А ночевала у нас. Я чего волнуюсь: Игорь мне записки никакой не оставил, а самого его я не дождалась. Потом, эта Таня, ну эта девушка, как бы вам лучше сказать… не их она полета птица. Вот я и подумала, откуда же у Кирилки такая знакомая? Может, что-то не так? Вы мне сами, Марь Гаврилна, наказали: «Нюша, остаешься за хозяйку, если что срочно звони».

– Да-да, помню, спасибо, Нюша, вы молодец, алло, молодец, говорю, что сообщили. Дайте мне телефон Ковалевских. Он в записной книжке, она прямо у телефона лежит. Посмотрите на букву «К». Поищите, я подожду. Так-так, спасибо, Нюша, я дозвонюсь до Ковалевских и постараюсь узнать, откуда эта девушка и почему она у нас ночует.

– Хорошо, Марь Гаврилна.

– Сами ничего не предпринимайте, пока я с сыном не поговорю. До свидания.

«Проспект Маркса», следующая остановка «Библиотека имени Ленина», – произнес металлический голос из громкоговорителя вагона и отвлек Павла от размышлений. Выйдя из вагона метро, двери которого за ним автоматически закрылись, он, никого не замечая, направился к эскалатору.

«Лето ушло, скоро занятия, а я так и не сел за курсовую. И зачем я сам себе вру? Дело не в лени. Лень тут абсолютно ни при чем, правильно говорят: дело до дела не доходит, когда оно тебе изнутри не нужно. Будь проклят тот день, когда я отдал документы в университет. Чего ради я себя обманываю? Тряпка, настоящая тряпка, поддался уговорам отца и Маринки. Четыре года занимаю чье-то место, чужое. Не выйдет из меня журналиста, хорошего журналиста, буду на побегушках в какой-нибудь заштатной газетенке, а настоящим асом пера – родиться надо. А таким, как все, – увольте! Про то, что у меня особый дар и талант, одни выдумки, я, может, чуть-чуть пишу лучше, чем бездари, а самое главное… все, больше не могу, предел, хуже горькой редьки.. этот университет с его „лучшим в мире образованием“. Как можно дальше забивать голову всей этой галиматьей, серьезно относиться к партийным дисциплинам? Зачем, спрашивается, обыкновенному репортеру досконально знать теорию прибавочной стоимости или философские основы детерминизма? Говорят: надо „иметь мировоззрение“. А разве в этой стране можно его иметь, мировоззрение? Попробуй только – и будешь с ним в палате номер шесть. Учили бы лучше риторике, языкам, психологии, – хотя какая психология! – она же в Союзе считается лженаукой. К стыду, большинство журналистов, чего греха таить, и писать-то по-русски не умеют, говорят коряво, а уж о знании языков… и сказать нечего. С другой стороны, писать под дудку власти сравнительно легко: лишь бы все было выдержанно и правильно в идеологическом смысле, а стиль – это вторично. Бумага все стерпит: и вопли, и фальшивый тон, и высосанные из пальца патриотические сюжеты, в которые поверить-то нельзя. Все советские газеты, вместе взятые, не стоят больше рулона туалетной бумаги, ну, может, чуть дороже… „Голос Америки“ цитировал тут передовицы „Правды“: хоть стой хоть падай, идиот на идиоте». Павел не заметил, как прошел пешком целую остановку. Обернулся, троллейбуса не видно.

«Как же здесь все прогнило, и как основательно! И ничего с этим не поделаешь. Прямо как в анекдоте: «Нужно начинать все сначала…". Режим в Союзе сам по себе никогда не изменится, потому что народ таков – без кулака прожить не могут и плачут под этим кулаком что есть силы, и так здесь будет всегда. Рабы – одно слово. «Вражеским» голосам хорошо: они там, за бугром, в парижах-цюрихах, а здесь хоть вой от советской дури и тоски. Где эти смельчаки-одиночки… в одиночках? Плохой каламбур. В тюрьму – страшно, в психушку – и того подавно. Наверное, тех, кто вышел на Красную площадь после «Пражской весны», как цыплят, по одному переловили и отвезли к товарищу Сербскому на аминазин… Любой шаг против системы – и сгниешь в изоляторах или спецприемниках. Нет, уж, спасибо, отдать единственную жизнь за страну дураков – удел дураков… Как Роман прав, как он прав: чем скорее смоешься отсюда, тем больше шансов остаться здоровым».

Занятый своими мыслями, будущий журналист смотрел себе под ноги, не замечая устремленных на него заинтересованных женских взглядов. Павел давно привык к вниманию со стороны прекрасного пола, но, будучи человеком иронического склада, к своим внешним данным относился с долей скепсиса и уж тем более не причислял себя к секс-символам. Представительницы противоположного пола, и особенно факультетские девчонки, придерживались другого мнения. Для них он был божеством, и сразу в трех лицах: красавцем Байроном, нервным скептиком Печориным и острословом, умнейшим Чацким. Плюс к тому и одевался со вкусом: галантные, серо-стального цвета костюмы, черные водолазки и бессменный значок канадской хоккейной команды многих сводили с ума. Кленовый листочек идеально подходил к черному цвету, маленькая бородка и проникновенный голос дополняли загадочность образа.

На первом и втором курсах тайное обожание и томные взгляды женской половины ему льстили, а потом стали неимоверно раздражать. Серьезно поговорить с однокурсницами и то удавалось редко: все как одна кокетничали, жеманились и строили глазки. И не было среди них той, которая отказала бы ему в свидании. «Почему они такие дуры? – думал он. – На все готовы, буквально на все, к любой части тела есть открытый доступ. Только бы залезть в постель, чтобы утром – в загс. Неужели весь смысл жизни для них – фата и штамп в паспорте? Может быть, я преувеличиваю? Наверняка. Вот Марина, она же совсем другая».

Они ходили в одну школу, прогуливали вместе уроки труда и физкультуры, покуривали втихую. И никаких тайн друг от друга. Она была «своим парнем», настоящим другом. «Жалко ее, беднягу, потерять в одночасье мать. Осталась совсем одна – ни сестры, ни брата. Папочка – тот еще чудак на букву «м», далеко не подарок – ходячая догма со змеиной улыбкой. По-моему, Маринка его недолюбливает, не знаю, может, я и ошибаюсь. Член ЦК, член Политбюро… упаси господи жить с таким партайгеноссе рядом. Правда, у Маришки с ним всегда были сложные отношения… а у кого они, по сути, не сложные?..

Взять хотя бы нас с Ольгой. Избегаю ее, боюсь поговорить, а давно ведь пора объясниться: или честное «прости – прощай» или как-то там оправдаться. А почему, собственно, оправдаться? Дурак, и чего я тяну. Все из-за моей нерешительности. У Ванина младшего бы поучиться: тому познакомиться и тут же переспать, как сигаретку выкурить. А через пару деньков или того меньше легко, играючи, спровадить любовницу и никаких угрызений, и жизнь продолжается без всяких напряг. Конечно, у меня другая ситуация»…