Игорь Сагарадзе - Партия в шестиугольные шахматы

***

– Прошу прощения, товарищи, я ничего не напутал?

Горыныч поморщился и снова со скрипом провел боковой поверхностью скальпеля по щеке.

– Помните, что было дальше? А вы, тов… Панегирик, помните?

– Я помню.

– Вот-вот…

***

«Ну-ка, ну-ка, иди сюда», – произнес Горыныч, и пространственная картинка снова свернулась до стены, продолжая жить на экране огромного, но плоского ковра-телевизора. Комната приобрела почти обычный вид, если бы не одно обстоятельство. Посреди комнаты, затравленно озираясь, стоял конферансье.

– Здорово, Панегирик, – проурчал Горыныч.

– Вы?! А как Вы… – залепетал конферансье, пятясь назад.

– Меня зовут Алексей Горанович! И не вздумай звать меня по-домашнему !

– Нет, нет, что Вы…

– Садись. Давно не виделись.

– Да, – конферансье притулился на краешек стула и нервно глянул на экран. Бой продолжался, публика продолжала неистово болеть за своих любимиц.

– Не волнуйся, никто ничего не заметит.

– Надеюсь, – Панегирик взглянул на Горыныча, но тут же отвел взгляд.

– Н-да. В прошлый раз ты был побойчее.

– В прошлый раз я ого-го кем был.

– Вот именно, ого-го! Лошадь да и только.

– Да Вы что…, Алексей Горанович.

В это время несравненная мисс Вау изловчилась и пырнула мечом несравненную мисс Упсс. Красная взвесь, расширяясь и закручиваясь, быстро окутала дуэлянток, расползлась по стеклу аквариума, скрывая движение русалочьих тел так, что и понять, что же происходит там, за стеклом, в толще помутневшей воды, было невозможно. Зрители взревели как во время футбола, когда забивается гол. Горыныч сморщился и махнул рукой. Экран погас и снова превратился в ковер с розовой неподвижной русалкой, русалкой привычной, без грубого металла в руках и стремления заколоть соперницу.

Панегирик вскочил со стула и, хотя Горыныч ничего не сказал, принялся оправдываться:

– Вы, Алексей Горанович, не подумайте ничего такого, кинжалы ненастоящие, при ударе лезвие уходит в рукоятку, а в воду льется краска…

– Я ничего такого и не думаю…

***

– Видите, товарищи, я ничего не придумал, все именно так и было. А после, Алексей Горанович, вы напомнили своему помощнику, кому он обязан своим появлением.

***

– Ты, видимо, забыл, что тебя на самом деле нет. Тебя выдумал сумасшедший чародей, возомнивший, что у каждого дон Кихота должен быть свой Санчо Панса. Ха! Санчо Панса, содержащий на старости лет дом терпимости. С русалками. Буэнос ночес, кабальеро!

– Не дом терпимости. Театр. И не на старости лет. У меня еще все впереди…

– Театр! Без номерков, но с номерами.

Панегирик оглянулся на ковер с русалкой:

– Театр, театр… Просто гостей немного. Кстати, они наверняка потеряли меня…

– Они уже дошли до кондиции, и далее ты им не нужен.

***

– Прошу прощения, товарищи, но вы оба так агрессивно молчите, что мне неловко. Вот Виталий со мной разговаривал охотно. Может, мне вам про него рассказать. Я ведь так понимаю, что история ваша с ним тогда же, тринадцать лет назад началась.

– Я, кажется, догадываюсь, кто вы такой, – угрюмо проговорил Горыныч, поднялся, подошел к столу и бросил скальпель в карандашницу. Вынул оттуда остро отточенный карандаш. Арсений Игнатьич отпрянул в сторону. Горыныч по-мефистофельски заулыбался. – А что, наш покорный слуга , не проявите ли вы инициативу?

Горыныч ткнул карандашом в тонкую пачку бумажных листов, лежащих на столе.

Ну вот, господа, так и бывает: работаете вы, работаете над текстом, и вдруг один герой протыкает лист писчей бумаги, который вы только что вынули из принтера. А потом буковки собираются вокруг карандашного укола, и его лицо проявляется хоть и схематично, но узнаваемо. И на лице этом неудовольствие… и догадка.

– Знаете что, наш покорный слуга, вы слишком передоверились этому Арсению Игнатьичу. Свою работу надо делать самому, аутсорсинг здесь неуместен.

– Господь с вами, Алексей Горанович, какой аутсорсинг! Я понимаю, что ваше дело в повествовании магистральное, но у нас будет много ответвлений и небольших историй, это придает тексту объемность. Проза ведь не стихи, в ней жирок нужен. Не подумайте, что я стихи ругаю, я понимаю, они ваш инструмент , и об этом обстоятельстве, кстати, мы тоже в свое время расскажем, чтобы всем все было понятно…

– Расскажите. Только, пожалуйста, расскажите сами, без Арсения Игнатьича.

– Да чем же он вас так рассердил. Типичный сталкер, проводник по заброшенным зонам наших интересов и судеб, они ведь так сплетены и запутаны, что нам самим иной раз не разобраться. Выдумывать, конечно проще одному, и даже лучше одному, а вот когда приходится описывать реально происходящее, пусть даже происходящее в чьей-нибудь голове…

– Неужели вы, наш уважаемый покорный слуга, не понимаете, что «происходящее в чьей-нибудь голове» не терпит вмешательства других голов, как медный провод не терпит соединения с алюминиевым.

– Ну уж, Алексей Горанович! Разве бытописателю не могут помочь другие свидетели означенного быта? Разве, излагая свои мысли, вы не опираетесь на мысли других? И вообще, что плохого, например, в том, что Арсений Игнатьич вам и Панегирику про Виталия расскажет… Вы ведь уже многое позабыли, тринадцать лет прошло, а Панегирик и вовсе ничего не знает. А вы его послали с Виталием разговаривать. Разговаривать, можно сказать, с листа. И что он наговорил. Вы этим довольны?

– Упрек принимаю. И потому прошу, расскажите про Виталия сами. Тем более, есть чьи-то головы , в которых живет идея, что он ваш сын.

– Это, Алексей Горанович, уже никуда не годится!

– Вы же сами сказали, что, излагая свои мысли, мы опираемся на мысли других…

– Если бы он был мой сын, мы бы с вами были хорошо знакомы, более того, тринадцать лет назад наши гаражи стояли бы по соседству. Или вы забыли, Алексей Горанович, как тогда Виталий, плутая по своему обыкновению по двору, забрел в гаражный массив, где и встретил вас. Вы возились со своей серебристой «десяткой». Он видел вас и раньше, когда вы с его отцом разговаривали, поэтому и подошел без боязни, и громко поздоровался. И случился у вас с ним разговор, и подарили вы ему книжицу , похожую на обычный синий ежедневник. С нее-то все и началось. Неужели ничего этого не помните?

– Помню. И менее всего хочу слышать это от посторонних, вроде товарища Путевого.

– Товарищ Путевой уже отбыл по своим делам. И он-то как раз мог бы рассказать что-то свое . Не лживое, а свое. А зачем вам мой рассказ, тем более, если вы меня считаете отцом Виталия? И Панегирик вам зачем? Тринадцать лет назад вы сами с этой историей справлялись.

– О-хо-хо… А дело все в том, что прямое волшебство помочь никому не может, может только навредить. Усыпить, например, до смерти яблочком наливным. А чтоб разбудить, оживить, королевич Елисей нужен, чтоб сам, своими руками гроб хрустальный расколотил. Королевичу можно помочь, но окольными путями. Пушкин это хорошо понимал. А я тринадцать лет назад – нет.