Николай Удальцов - Бешеный волк (сборник)

– По одной, за встречу можно.

А папа говорит:

– Мне нельзя. Я с ребенком.

А Борькин папа моему:

– С ребенком, это же не за рулем.

Ничего себе – не за рулем, если мы домой на такси возвращались. Маме это очень не понравилось, а мне понравилось.

Но еще больше мне понравилось, что Борькина мама нарисовала перед его кроваткой черточку мелом – мне бы такой пол в доме, чтобы мелом рисовать можно было. Вот это была бы жизнь.

И еще, Борькина мама сказала:

– За эту черточку заступать нельзя – заболеешь.

Только это не очень правда.

Я одной ножкой заступил, и ничего, не заболел. Хотя поболеть хоть неделю, я не против.

…Вот, один раз, возвращались мы с мамой от Борьки вечером, а вечер был такой теплый и тихий, что и возвращаться не хотелось. И деревья были такими темными, что в жмурки поиграть классно было бы. Только не с кем – не с мамой же в жмурки играть.

Я впереди шел, а мама сзади, поэтому она ничего не видела.

А я видел.

Когда заглянул за оградку нашего садика через кустики.

Садик был такой темный и мирный, будто в нем никто никогда в углу не стоял. Только одно окошечко светилось и чуть-чуть двор освещало. И песочницу освещало, и карусель, и скамеечки.

Все скамеечки были пустые, кроме одной.

А на той, одной, сидела Таша Борисовна.

А рядом, близко-близко стоял мой папа.

Папа Таше Борисовне расстегивал рубашечку, а Таша Борисовна ее застегивала.

И они не ссорились, а как будто боролись понарошку.

Папа говорил тихо, но я все равно все слышал:

– Не бойся – ты будешь счастливой.

А Таша Борисовна говорила:

– Какое же это счастье? – и голову свою опускала, словно виноватая.

– Ты должна быть счастливой, – сказал папа, а Таша Борисовна заплакала.

Я маме ничего не сказал о том, что папа плохой.

Я это сам понял:

…На следующее утро я никому не рассказал, что видел. Да и некогда было.

Опять комиссия к нам пришла, потому, что наш садик скоро будет показательным.

Нам всем опрос устраивали, а перед опросом, Поля Николаевна нас предупредила, чтобы мы подумали над тем, что ответить на вопрос: «Что должны делать маленькие люди, чтобы вырасти настоящими гражданами?» – наверное, комиссия думает, что кто не сможет ответить, тот вырастет игрушечным гражданином.

Мы, конечно, все подумали, и когда нас за столики рассажали, то тетька из комиссии стала спрашивать:

– Что должны делать маленькие люди?

– Слушаться папу и маму, – говорит Верка, Она у нас всегда первая говорит.

– Правильно. А еще?

– Помогать маленьким, – говорит Жора. Он хоть и вредный, но самый маленький у нас.

– Правильно. А еще?

– Слушаться воспитателей.

– Учиться читать.

– Учиться считать.

– Учиться писать.

– Не мусорить…

Вообще-то все чего-нибудь говорили. Только я молчал.

Не то, чтобы я был не согласен с остальными, просто у меня был свой ответ.

Я, правда, не знал – нужно ли его говорить.

Но комиссия увидела, что я молчу, и спросила меня:

– Почему ты молчишь, мальчик? Разве это сложный вопрос?

Ну, что должны делать маленькие люди? – и тогда я ответил:

Ранним утром двадцать второго июня тысяча шестьсот тридцать третьего года Генеральный комиссар римской инквизиции Винченсо Макузано бродил в окрестностях Рима, в районе Аппиевой дороги собирая лечебные травы.

Не смотря на то, что утро самого длинного в году дня еще только наступило, было уже довольно жарко, и отец Винченсо поминутно отирал пот с высокого лба большим полотняным платком, хранившимся в бездонном нагрудном кармане его рабочей рясы.

Время от времени священник останавливался, пристально вглядываясь в вокруг остатков древней каменной кладки, иногда нагибался, чтобы лучше рассмотреть какую-нибудь травинку, но, так и не сорвав ее, продолжал свой путь, с разочарованным вздохом похлопывая холщовую дорожную сумку, на дне которой одиноко маялся единственный сморщенный корешок.

– Это дерьмо, – бормотал отец Винченсо, при этом осеняя себя крестным знамением, – Это дерьмо…

Уже подумывая о возвращении и беспокойно оглядываясь на поднимавшееся за его спиной солнце, святой отец поравнялся с двумя стражниками, закусывавшими сыром и черствым хлебом сидя на придорожном камне.

– Мир вам, дети мои, – проговорил Генеральный комиссар, протягивая босоногим людям руку для поцелуя жестом, присущим скорее провинциальному церковнику, нежели человеку, едва не превосходящему своим влиянием самого Первосвященника.

И тогда один из стражников, осмелев от жары и хереса, приблизился к отцу Винченсо и спросил:

– Святой отец, каким будет приговор «старику»?

– Тяжелый сегодня день, – вздохнув, тихо ответил Генеральный комиссар римской инквизиции, поднимая на стражников взгляд своих холодных бесцветных глаз. Взгляд, от которого, по душам мгновенно протрезвевших войнов, скользнул безжалостный, знакомый всем солдатам, холодок.

Отец Винченсо сверкнул глазами и побрел дальше. И лишь отойдя от замерших людей на несколько шагов, он оглянулся и проговорил вновь:

В полдень этого дня Святая инквизиция вершила суд над шестидесятидевятилетним поэтом и астрономом Галелео, которому было «не смотря на преклонный возраст и страдающее здоровье, отказано в праве предстать перед трибуналом у себя на родине, во Флоренции».

Мысль угнетала отца Винченсо.

Двадцать лет тому, когда еще молодой, но уже привлекший к себе внимание твердостью в борьбе за веру, священник Винченсо Макузано слушал престарелого кардинала Беллармина, сумевшего правдой и уговорами вырвать обещание и рассказывавшего «об отречении и обязательстве не поддерживать ни делом, ни пером вредного и ошибочного учения еретика Николя Коперника из Торны-на-Висле, каноника в Фрауэнбурге, умершего естественной смертью около ста лет назад». И уже тогда сердце отца Винченсо было полно удивления.

Много воды утекло с тех пор по всем рекам. Нет больше старого Беллармина – верного пса Первопрестола, возвысился сам Винченсо, сменялись Первосвященники и окружающие их люди в сутанах и кардинальских шапках. И теперь, в день, когда должно слушаться дело «о повторном впадении в ересь», мысль именно об этих людях угнетала и пугала Генерального комиссара римской инквизиции.

Он думал о них на обратном пути в Рим; и уже вернувшись в свой рабочий кабинет – пустую комнату за толстыми, незадрапированными стенами красного кирпича, распятьем против дверей, сбитым из широких струганных досок столом, заваленным бумагами, и единственным табуретом, составлявшими всю мебель – отец Винченсо продолжал думать о них вновь.