Николай Удальцов - Бешеный волк (сборник)

Человеку, который ничего не понимает, ничего не остается, кроме принцыпов – детей чужого разума.

Принцыпы – вообще, довольно скучная вещь, а в постели – они уже и принцыпами быть перестают.

А я опять промолчал.

Хотя ответ у меня был:

…– Дурак, – сказала Нина уходя. При этом она так сложно сжала губы, что я едва расслышал слово. Впрочем, это не играло никакой роли – спорить с ней я все равно бы не стал. Это было бессмысленно.

Я оказался достаточно умным, для того, чтобы понять, что я глуп. А она – на столько глупой, чтобы думать, что она умная.

И, никто не знает, что лучше.

Когда я рассказываю про то, о чем я думаю, бабушка говорит, что это сумбур – я правда не знаю, что это такое – папа очень внимательно смотрит на меня, а мама тоже смотрит внимательно.

Только не на меня, а на папу…

Мой папа очень плохой, а мама хорошая. Так мне бабушка говорит, когда про папу разговаривает.

Почему мама хорошая, я знаю. А вот почему папа плохой, я знаю не очень, и когда бабушку спрашиваю про это, она мне отвечает:

– Вот вырастешь, тогда поймешь, – хотя я уже вырос.

Или почти.

Мне годиков столько, что на целую ладошку пальчиков хватит. Только один пальчик нужно загнуть.

Обо всем этом я, конечно, думал в садике – не дома же думать. Дома есть дела поинтереснее.

И думал я, когда нас по кроваткам порассажали после обеда.

Потому, что у нас карантин.

У нас маленький Вася – вообще-то он не самый маленький – Жора еще мельче, но маленьким все почему-то называют все-таки Васю, а не Жору – который нас с Борькой научил зубную пасту есть – гриппом заболел.

У нас всегда так, как кто-нибудь заболеет гриппом или свинкой, так сразу – карантин.

Карантин, это когда можно взять по одной игрушке и в кроватку.

После этого меняться игрушками уже нельзя.

Вот и в этот раз, взял я мячик, а мой друг Борька – кубики. Но только Поля Николаевна уложили нас по кроваткам, как мне сразу захотелось поиграть в кубики или даже в машину, но только не в мячик.

А Борьке в мячик захотелось поиграть.

Вот мы Полю Николаевну и спросили – можно нам поменяться? А Поля Николаевна сказала, что нельзя. И что мы должны лежать тихо.

Ну, я тихо полежал, а потом слышу – Борька говорит:

– Знаешь, Димка, если не дают игрушками меняться, давай поорем.

Я спросил:

– Вдвоем? – а Борька сказал:

– Я Верку за косу дерну, Юра, который всегда плачет, проснется и тоже заорет. А как начнем, так остальные поддержат, потому, что когда заставляют просто так лежать, поорать каждый согласится.

– А в угол – как? – спрашиваю я у Борьки.

– Так, ведь – карантин.

– Тогда давай, – говорю, и как брошу мячиком в Сережу. Тут и Верка орать начала, и Юра, и мы с Борькой, и все остальные. А потом пришел мой папа.

Он иногда приходит, чтобы меня домой отвести.

Папа вошел к нам в группу, посмотрел, что все делают и говорит:

– Все орут. Чувствуется, что настоящий коллектив. А по какому поводу орем?

Мы орать перестали, и Борька сказал:

– Нам, по поводу, не дают меняться игрушками.

– Понятно, – говорит мой папа.

И мне стало понятно.

Когда я сказал папе, что мне стало понятно, папа ответил:

– Вообще-то верно, только мне не известно, откуда ты это знаешь.

А понятно мне стало вот, что: «Настоящий коллектив – это когда все орут из-за того, что им не дают меняться игрушками…»

Каждый день, после полдника с пирожком и половинкой яблока, мы обычно читаем сказку. Раньше читали еще и рассказы о Ленине, только после комиссии мы о Ленине читать перестали, потому, что комиссия, хоть и похвалила нас, только ей не понравилось, как мы читали.

Правда – это не очень – правда.

Читаем всегда не мы, а Поля Николаевна или Таша Борисовна.

А мы только слушаем.

А потом повторяем воспитателям.

В тот раз о Ленине читала Поля Николаевна. А когда говорили мы, то слушала и она, и комиссия. И потом толстый дядя сказал тонкому дяде, что лучше бы мы другие сказки слушали.

Было так. Мы сидели. Не вертелись, потому, что нас предупредили, что дяди и тети это не дяди и тети, а комиссия.

Поля Николаевна нам читала:

«…Ленин боролся за народное счастье.

А когда Владимир Ильич был совсем маленьким, он, собираясь на прогулку, часто путал правые и левые рукавички и валенки. И тогда его старший брат Саша помогал маленькому Володе одеться.

А если было совсем холодно, то Саша надевал на Володю еще и папины и мамины теплые вещи. Потому, что Саша заботился о своем младшем братике.

А потом царь повесил Володиного старшего брата Сашу…»

Тут Поля Николаевна увидела, что мы начинаем вертеться, и строго сказала:

– Ну-ка не вертитесь. Кто расскажет нам, что он понял из прочитанного?

Мы, конечно, все поняли из прочитанного и подняли ручки, но спросили Верку, потому, что она первой руку подняла.

Она всегда первой руку тянет, даже когда ее не спрашивают.

– Говори, Верочка, – сказала Поля Николаевна.

И Верка стала говорить, да так складно, будто дома наизусть выучила:

– Владимир Ильич Ленин боролся за народное счастье, только он с детства не мог отличить правый валенок от левого…

Хотя Верка все очень правильно пересказывала, Поля Николаевна зачем-то заудивлялась, потом заволновалась и растерялась зачем-то, и спрашивает Верку:

– Это почему?

Но тут Борька встал и сказал. Борька, он вообще очень умный. Я тоже умный, только встать не успеваю:

– Потому, что, что левый, что правый, если они валенки, то они одинаковые. Я это давно понял, а Ленин – нет.

И сел. А Поля Николаевна встала:

– Давайте-ка лучше поговорим о другом. Почему, по-вашему, царь не любил Володиного старшего брата Сашу?

– Потому, что Саша хотел забрать у пап и мам теплые вещи и отдать их своим братишкам…

Вообще-то Поля Николаевна в тот раз обиделась на нас за что-то, потом задумалась так сильно, что нам не влетело.

…Если честно, то дней у меня много, и я про каждый рассказать могу. Например, про тот, когда бабушка сказала маме: «Не давай ребенку ничего бьющегося», – а мне мама дала нести огурцы из магазина, и я их не разбил.

Хотя мог бы.

Я один потом на кухне пробовал разбить – ничего, получилось.

Только это не очень важно, потому, что я рассказываю не про маму, которая очень хорошая, и не про огурцы, которые тоже ничего, а про папу, и только про те дни, когда папа за мной в садик приходит.