Дарья Кузнецова - Увидеть Париж – и жить

– Да, есть. Но это же не значит, что я убийца. У меня была неприятная история, в нашем ресторане устроили погром ребята из Африки. После этого я получил разрешение. Мой адвокат обещал, что меня скоро отпустят под залог. Посмотри мне в глаза. Неужели ты веришь, что это я? Мы могли бы встретиться и поговорить спокойно, – Жан чуть не плакал. Впрочем, в бизнесе всегда приходится играть разные роли.

– Ты был влюблен в меня?

– Ну что ты, Лариса! Не в буквальном смысле.

Жан посмотрел на меня, его глаза как-то странно сверкнули, мне стало нехорошо. Меня как молнией пронзило мучительное чувство. Это был он. Все понятно. Смесь неудовлетворенной сексуальной энергии и финансовых проблем. Звучит глупо. Но на самом деле такое часто бывает.

Я пошла по солнечным улицам Канн одна, дул теплый ветер. Прекрасно одетые люди гуляли по набережной. Мне вдруг захотелось обратно в Питер, хоть ненадолго. Я могла бы немножко пожить там, где остались мои друзья. Белые ночи, холодный ветер с Невы, сверкающий огнями Невский, барокко и сталинский ампир, немыслимое сочетание ни в чем не сдержанной России и полного, строгого достоинства европейского лоска. И я пойду на свою любимую набережную Обводного канала, потом зайду в «Бродячую собаку» и буду тихо грустить о своей неудавшейся жизни, запивая горечь бокалом сухого красного вина. И, может быть, тогда все на миг покажется не так плохо. Все страдания и неудачи – это и есть жизнь, которая иногда все-таки улыбается нам светло и немного печально. Пушкин и Достоевский, неужели вы любили этот город, эту дикую страну, наполненную невежеством и бессмысленной, уродливой, мерзкой жестокостью? Где только один выход – умереть и пролететь «над мостами в Петроградском дыму», над прекрасными дворцами и памятником свободе на Марсовом поле. И забыть все и видеть только красоту, оторванную от человеческой похоти, алчности и злобы. И уже никогда не вспомнить ничего, а видеть только падающие листья над невской водой, напоминающие о вечной красоте, существующей вопреки всему и принимающей наши измученные души, когда закончится наш земной путь.

Я долго сидела в ресторане на открытой террасе на берегу моря, дул прохладный ветер. Я медленно пила «Маргариту» и ела греческий салат. Стала ли я счастливее, получив большие деньги? Боюсь, что нет. А что дает счастье, неуловимую, тонкую, колеблющуюся, сверкающую материю радости в нашей душе? Я не знаю, и не знает никто.

Я приехала в отель поздно ночью в печальном настроении, долго ворочалась в постели и думала, что делать дальше. Наконец я решила попробовать все-таки вернуться в Питер, встретиться со старыми друзьями, а там будет видно. Эти мысли меня немного успокоили.

С утра я отправилась к следователю. Ко мне снова и снова возвращалась мысль о том, как глупо было стрелять из зрительного зала. Ведь так много свидетелей, скорее всего, это был кто-то из сидевших в заднем ряду. Там располагались четыре так называемых шатра из бархатной ткани, их занимали пары, которые могли предаваться безумствам во время спектаклей, скрывшись от посторонних глаз. Может быть, Жан сидел там? Я не смогла спросить его об этом.

Я приехала к следователю, тому же хмурому пожилому полицейскому, который допрашивал меня в больнице. Он провел меня в свой скромно обставленный кабинет.

– Как продвигается расследование? – поинтересовалась я.

– Скажите, Лариса, вы любили Михаила? – спросил полицейский и внимательно посмотрел мне в глаза.

– Он был дорог мне, мы были близкими людьми. А какое это имеет отношение к делу?

– Пока не знаю, – вздохнул он.

– Вы думаете, что убить на самом деле хотели меня?

– Возможно, да, а возможно, нет. Вы знали, что ваш родственник Жан присутствует на спектакле?

– Нет, не знала. Скажите, а он не сидел в шатре?

Полицейский взглянул на меня с недоумением.

– Я имею в виду – на последнем ряду на закрытых местах.

– Да, он сидел там.

– С девушкой?

– Нет, один. Как вы считаете, он мог желать вашей смерти?

– Не знаю, я плохо разбираюсь в человеческой натуре, – грустно ответила я.

Следователь задал мне еще несколько вопросов. Я отвечала машинально, не вникая в их смысл.

Выйдя из здания тюрьмы, я отправилась куда глаза глядят. Стоял полдень, асфальт нагревался на солнце, девушки на роликах в бикини, молодые люди с обнаженными торсами и не очень молодые в легких костюмах из чистого хлопка, феррари, кабриолеты, пальмы, рестораны, бары и казино. Как мне все это надоело! Воздух плавится от жары, и никаких мыслей не остается. Кто же мог стрелять в меня? Скорее всего, это был Жан. Глупо уже в этом сомневаться и не верить в действительное. Из-за денег я потеряла лучших друзей и родственников. Надо все отдать на благотворительность, – пришла ко мне безумная мысль. И тогда моя жизнь изменится и что-то произойдет. Хотя, что может случиться еще? Не хочу об этом думать. Плохо, все плохо, тоска и грусть быстро заполнили сердце, как неожиданно наступившая южная ночь. Я зашла в какой-то ресторан и заказала двойной эспрессо, греческий салат и стакан вина.

Я сидела, стараясь ни о чем не думать и рассматривая картину на стене, изображавшую любовную сцену из прошлого. Вдруг зазвонил мой мобильный телефон.

– Здравствуйте! Это Люси, помните, мы с вами когда-то познакомились в баре? У вас потом еще брали интервью.

– Да, смутно припоминаю.

– У меня родилась дочка, – голос Люси дрожал, – она такая маленькая, хорошенькая. Но у нее порок сердца, она скоро умрет. Если… если ей не сделают операцию, которая стоит триста тысяч евро. Мне не к кому обратиться кроме вас, – она расплакалась в трубку.

– Я сейчас не в Париже.

– А где вы?

– Это не имеет значения. Мне нужны документы о том, что вашей дочери требуется операция. Я хочу увидеть их и ее хотя бы по скайпу.

– У меня нет компьютера. Ну хорошо, я попрошу своего врача.

Я сказала свой пароль в скайпе. Люси обещала, что врач позвонит, когда сможет, и очень просила меня ответить. Моя душа разрывалась от боли. Я сидела и смотрела в потолок. Мне было бесконечно плохо. Сердце окутал мрак, хотелось рыдать и скрежетать зубами. Я больше не могу жить. Таких приступов тоски у меня не бывало прежде. Наверное, сказалось нервное напряжение последних дней и всей жизни. Как все плохо! Скорее всего, это Жан стрелял в меня, хотел таким образом решить свои проблемы в бизнесе. Видимо, за его мягкой иронией и заразительным гедонизмом скрывались извращенное самолюбие и жестокость. Впрочем, есть небольшая вероятность, что я все-таки ошибаюсь, но мне уже все равно. У меня больше нет семьи. Семьи, состоявшей из нервной, взбалмошной и доброй Леночки, моей сестренки, и ее дочурки, очаровательной Вивьен. Они, конечно, не виноваты, но я больше не смогу с ними общаться. У меня были любовь, деньги, моим другом сердца был финансовый магнат, у меня шикарный гардероб, я жила в центре Парижа и смотрела из окна на огни Эйфелевой башни. Я путешествовала по разным странам, но карьера не сложилась. Я лечилась в клинике для богатых невротиков, но ничего не помогло. У меня почему-то пропало желание возвращаться в Петербург. На его холодных красивых улицах я буду чувствовать себя неуютно и одиноко. Да и что мне делать в России? Организовывать бизнес? В стране, где все давно поделено? Находить высокооплачиваемую работу, соответствующую финансовому положению? Не хочется ни того ни другого. Во Франции оставаться я тоже не хочу. Она так и не стала мне родной. Я устала от этой строгой красоты и блеска. Я не нашла себя в Париже, в Каннах, на этой планете. Ребенок. Если бы родился ребенок, все бы было по-другому. Я вспомнила долгие очереди в клиниках планирования семьи, серьезные лица врачей. Волнение, трепет, робкую надежду, похожую на тонкий лучик солнца, пробивающийся сквозь хмурый осенний лес. Вдруг поможет новое лекарство? Вдруг в этот раз, наконец, получится? Сначала я подолгу вглядывалась в тесты. Мне так хотелось увидеть заветную вторую полоску. Несколько раз мне казалось, что она все-таки есть, тонкая, незаметная, но есть. И тогда сердце охватывала нервная радость, которую отравлял горький яд сомнения. Какие же это были мучения! Потом я перестала делать тесты, только анализ крови на ХГЧ. Надежды уже почти не было. Просто нервное, тревожное ожидание. Потом было неудачное ЭКО, на которое мы потратили почти все наши сбережения. А ведь они получились, три эмбриона, крохотных, видимых только под микроскопом, у них был генетический набор, мой и Славин. Все заложено: какие будут глазки, носики, мальчики или девочки. Но они не прижились, погибли, эти клетки смыло в канализацию. Не знаю, почему, но мой организм не принял этих зародышей. Я так ненавидела себя за это. Мое несчастное, испорченное, больное тело было виновато в том, что я не могла подарить новую жизнь. Но теперь уже все равно. Все равно, безразличие – это спасение. Я не помню, сколько времени сидела в своем номере гостиницы, уставившись в пустоту. Мне становилось все хуже на душе, боль была невыносимой. Вот сейчас я сойду с ума, начну кататься по полу и кричать. Все, пора кончать с этим. Не могу больше жить!