Юрий Чудинов - Порядок вещей

– Это клон?

– Да. В самых общих чертах. Но есть люди, всю жизнь стремящиеся к совершенству.

– Они-то и попадают в Идеальный Мир.

– Я угодил в криволинейную систему координат, где луна была похожа на игральную кость, и полнолуние означало «шесть», а новолуние – «единицу». И я увидел, что люди уродливы: хотя и с глазами, но напоминают ежей. А у некоторых – крысиные головы и толстые, раздвоенные хвосты. Им казалось, что они неплохо смотрятся, но они смотрели в зеркала, а я смотрел на них. А главное, я находился в другой системе координат, и, что бы там они не говорили, люди, в своей системе, я слышал совсем другое. Они говорили: «Истина!», а я слышал: «Ложь!» Они восклицали: «Любовь!», а я различал слово «ненависть». Они размахивали руками: «Свобода!», а я понимал, что они прославляют рабство. Слава, власть и богатство – для них это было целью, а для меня – препятствиями на пути к ее достижению. Да и само понятие цели выглядело отсюда иначе. Причем я перечисляю из соображений простейшие вещи, лежащие у поверхности, и углубляться не собираюсь. Что мне могут сказать они – находящиеся в другой системе? Что этого не может быть, потому что этого не может быть никогда? Больше ничего! А это я уже слышал.

– Идеальные Миры – антиподы Лабиринта.

– Но смысл один.

– Стало быть, Виктор – не идеалист и не клон? Кто же?

– Сомневающийся во всем человек.

– Идут пророки с глазами, повернутыми внутрь головы. Бежит попугай, у которого крылья, чтоб доказывать всем, что он – птица. Стоит и крестовым походом на четыре стороны таращится вождь. Галчонок вывалился из гнезда, и уверяет, что мир стоит на ветвях, и сделан из обломанных веток, окутанных пухом. А клоун все плачет, потому что у него голые мысли: морально устойчивый зритель любит одетые слезы. Падает снег. Его собирают в ладони и пробуют растопить дыханьем. «Зачем? Сам собой растает», – говорит кто-то, такой же, как я. И я думаю: «Сколько нас на земле? Неужели всего только двое?» Но разве бывает на дереве всего два листа? Даже если оно засохло, и жива одна только ветвь, есть другие деревья. А камень летит в окно, обдавая меня кусками стекла. И это чужой дом. «Грейте руки на чужом горе!» – успеваю прочесть на стене, когда появляются пассажиры рейса «Земля – Преисподняя». Самолет разбился, и я надеюсь, что среди них был мой друг, но разве имею право желать то же, что желает любой? Сомневаюсь. И все равно приветствую вместе со всеми закат. Я все еще с теми, кто никогда не встречает день – лишь провожает его.

– Остается Смольников.

– Изволь. Чисто вымыт, причесан, прилично одет, в совершенстве владея гитарой, он поет на хорошем уровне и прекрасно вписывается в окружающую обстановку. Но все это вместе взятое составляет картину, которую держит в руках… назовем его так: Гай ди Риенцо, имеющий другие понятия о приличиях и красоте.

За соответствие предъявляемым требованиям Юрий Смольников и получает соответственно, но его беда в том, что это не соответствует требованиям Гая. Он достал картину из сундука. Он стоит у огня и не знает, то ли бросить ее в огонь, то ли отправить обратно в сундук – до лучших времен.

Юрий думает, это чушь: нет огня, нет картины. Но происходит так, будто все это есть: есть картина, камин, есть ди Риенцо, как и я, Винсент Трой, рассказывающий об этом…

– Картофель, с человеческой точки зрения, должен быть картофелем, а не малахитом, – сказал Гай. – Смысл его существования сводится к употреблению в пищу. Никто не выращивает картофель, чтобы любоваться его цветами. Смольников делает музыку, которая никому не нужна. Востребованной является совсем другая музыка.

– Но он не клон.

– Нет, конечно.

– Это мечтатель, грезящий о прошлом. Приходите завтра, говорит он. Вы увидите море и звезды, и степь, и коня. А сегодня – лишь телевизор и чашечка кофе взамен. Приходите завтра, и вам не придется покупать газету, чтобы узнать, что с вами произошло. Вы увидите себя своими глазами, без помощи репортеров, печатных станков, почтальонов и прочего. Тупик – это газета перед тобой. Разорви ее, и увидишь лес. Это экран телевизора, заслоняющий небо и звезды. Это телефонная трубка. Это…

– Очередной кандидат в Идеальные Миры.

– Хотя, надо сказать, что его мир будет существенно отличаться от того, в котором находится сейчас Виталий.

Вспомни, как летним вечером ветер гонит прохладу над песчаными дюнами морского побережья. Море недалеко, но ты не можешь ни видеть, ни слышать его. Вокруг, насколько хватает глаз, один песок. Чтобы хорошенько изобразить его, нарисуй сначала облака. Пусть они, высокие, рваные в клочья, будут в беспорядке разбросаны по небу. Нарисуй бледно-фиолетовую дымку, застилающую горизонт, и алую макушку солнца, показавшуюся из нее. Песок ты сделаешь желтым, а песчаные вихри над его поверхностью – в виде тончайшей пены почти того же цвета, что и воздух. Скалы торчат из песка на всем его бесконечном протяжении. И если ближайшие из них ты сделаешь стелами, наподобие колонн, то сделай и длинные тени на песке. Не забудь только оставить место на переднем плане.

– Ну, как? – поинтересовался Жак. – Как тебе здесь нравится?

Виталию нравилась девушка. И совсем не нравился старик.

У старика была такая короткая шея, что круглая, как шар, голова казалась посаженной прямо на покатые плечи. Глазки цвета йодистого серебра служили центрами для паутинок из тонких, глубоких морщин. Покрытый крупными порами нос производил впечатление спелой ягоды земляники. Рот ниточкой, приоткрываясь для вдохов, представлял собой искривленную прорезь-щель, не имевшую ничтожных признаков губ. Седые, скрученные в спирали волосы напоминали свалявшийся мох. А уши, на удивление маленькие, бледно-розовые, могли бы сойти за прихворавшие бурой пятнистостью листья фиалки, если бы не отсутствие пуха и наличие торчавших из них пучков черных волос.

– Не смущайся, дочка, – сказал старик, хлопнув себя по животу, и щурясь, как кот, которого вот-вот погладит любимая хозяйка.

– Какая я тебе дочка!

– Ладно, не кипятись. Не буду вам мешать. Встретимся.

Он махнул на прощанье рукой и вперевалку поплелся в сторону моря.

Внимание Виталия привлек жест девушки: рука в растерянности застыла между серьгой в ухе и волосами – то ли серьгу потрогать: зачем? – то ли волосы поправить… – неопределенность полная. Осталось опустить руку, что она и сделала.