Константин Кропоткин - Сожители. Опыт кокетливого детектива

– Так и не обещал бы, если болит! Тепеть не могу людей, которые не выполняют обещаний.

Ох, мысленно вздохнул я, не поздоровится тому человеку, которого Манечка назначит быть главной любовью Николаши. Она ж его на веревке приволочет, не отбрыкается….

– Ну, хочешь, я позвоню Андрею, если тебе так уж срочно, – экран компьютера, устав от бездействия, мигнул и потемнел, – Все, давай, арриведерчи! – пора было возвращаться к работе, читать, как украли и потрясли, убили и осыпали наградами….

И ведь не встревожился. Не дрогнул, не взвизгнул, и мурашки по коже не побежали.

Только сильно болела голова.

…и ведь не соврал же, не ошибся.

Откуда пришло ко мне это знание?

Как догадался я, что лежит он, нелепый портняжка, на полу – раскидисто эдак, как на бегу, откинув руку, с согнутой ногой, с опущенным книзу подбородком, словно желая рассмотреть что-то на носке своего, расшитого узорами домашнего тапочка.

Ноги пухляка обуты в восточные остроносые тапочки, а одна штанина у льняных темно-коричневых брюк задралась, показывая полосатый носок и крупную белую лодыжку без единой волосины. Он лежит в позе задумчивого бегуна. Он смотрит на витой орнамент своих туфель и выглядит при этом странно-заинтересованным.

А сам мертвый-мертвый-мертвый.

Рубашка на нем фиолетово-лиловая, пестрая, цветочные гирлянды ведут затейливый друг с другом разговор, и можно запросто проглядеть, что меж фуксиями затесались цветы другой, лишней здесь породы, больше похожие на увядшие маки.

Тридцать две штуки – насчитала полиция.

Портняжка выглядел живым и заинтересованным, а сам был мертвый-мертвый-мертвый.

Вот ведь, как бывает в этом мире. Иной смотрится мертвяком, серым призраком, но исправно коптит небо, а пыхающий здоровьем толстяк уж прекратил свой век, осталась только нелепо выложенная оболочка, тело, которое нашли быстро и вывезли чуть не в единый миг.

Опустела мастерская, которая была Андрюшке и будуаром, и гостиной, и кухней. Здесь было сосредоточено его бытие, здесь же оно и иссякло. Один мак распялился на груди, а под маком было сердце, куда пришелся первый ножевой удар, справа налево; удивленно вздохнул Андрюшка – и отлетел в долю секунды, не чувствуя далее ничего. Где-то зацветали один за другим кровавые цветы, а портняжка уж устремился туда, где никаких тягот, а только чистота и свет.

Оно, может быть, и не совсем так было. Может быть, все было по-другому, а точна только цифра – тридцать два. Но эта картина отчетливо возникла у меня перед глазами, и я уже не мог от нее избавиться. Ясный фотографический снимок – как будто я сам его и сделал, спрятавшись где-то наверху, под потолком квартиры-ателье – например, за висюльками богатой хрустальной люстры. Я ясно увидел и странное выражение лица Андрюшки, и его восточные туфли, и узор на них, и, конечно, расцветшую маками рубашку….

Возникнув из кусков и обрывков, из маловнятных, в сущности, воплей, картина эта превратилась в неотменимый факт моей биографии.

Марк захлебывался в словах, а я, держа возле уха трубку, видел эту картину – детальный снимок. Так лежал он, скоропостижно мертвый; дверь приоткрылась, в ателье сунула нос любопытная соседка, пожелавшая узнать, почему не заперто, глянула, обмерла – и бросилась звонить куда следует.

Я ведь как раз хотел позвонить Андрею, я хотел спросить у него «какого черта?» и – бывает же такое! – ради этого и взял свой телефон. Я начал искать в адресной книжке аппарата номер портняжки, но трубка вдруг задрожала, запищала, задрыгалась. «Marusja», – сообщил экран.

– У-би-ли, – завыл и завсхлипывал Марк, – Человека у-би-ли….

Ему позвонили Сеня с Ваней и доложили обо всем, а им сказал Тема, у которого есть Володя, а тот, как человек при исполнении, чуть ли не сам выезжал на место, выспрашивая трясущуюся соседку, с кем жил труп, что делал….

Да, подтвердил Марк, Вова все знает точно. Нет, он не ошибается. Уже и в блогах вовсю пишут – убили – у-би-ли – Марк опять заквохтал курицей.

Я нажал красную кнопку, выключил телефон. Как во сне встал, подошел к окну – и долго смотрел на людей и машины, сновавшие внизу.

Что-то сжалось внутри. Странным образом скукожилось, подогнулось, и мне нужно было время, чтобы чуть-чуть расправиться, снова вернуть себе возможность ходить, говорить, действовать.

День был хороший, теплый, солнечный. Был летний день, я не говорил, что уже вовсю полыхало лето? Через дорогу по пешеходному переходу неловко бежала девушка в шароварах и белой маечке, было видно, что бегает она редко, и ей неудобно бежать в этих раскидистых пестрых штанах.

Я пошел в туалет. Я захотел умыть лицо, посмотреться в зеркало, убедиться, что я здесь, я не брежу, мне не надо взывать «проснись», не сон, нет, не сон.

На негнущихся ногах шагая сквозь конторский гул, я услышал резкий окрик. В своем бухгалерском углу с кем-то ссорилась Манечка.

Платье, подумал я, она хотела перешить у мертвеца платье.

Мне показалось, что это очень смешно. Толстуха ругала портняжку, а его уже и не было на белом свете. С таким же успехом она могла ругать Гомера с Шекспиром, мертвых в той же степени, что и Андрей, потому что не бывает у мертвости разных степеней, ты просто мертвый, как и миллионы до тебя – тебя просто нет.

Я зашел в ее закут. С ней был один только Финикеев, наш местный гуру, журналист с регалиями, которых ему вечно было мало, и неизменным портфелем, с которым он, должно быть, и во сне не расстается.

Манечка была не одна, но мне было все равно.

– Не будет тебе платья, – сказал я, – Его убили. Андрюшку.

– Ох, – сказала Манечка и замерла, – Как же?…

– Вот так. Взяли и убили, – сказал я, – Прошлой ночью.

– Кого убили? – сказал Финикеев, пригнувшись ко мне с высоты своего немалого роста.

– Человека, – сказал я, – Зарезали. Дома. Прошлой ночью.

– По пьяни что ли? – как любопытны бывают люди, в особенности, если они журналисты.

– Тридцать два удара, – сказал я, – Зачем?

Финикеев поправил очки-хамелеоны.

– Это на Ивантеевской что ли?

– Да, он там живет. Жил, вернее.

– Да, знаю я! – Финикеев выпрямился, хлопнул себя портфелем по костистой ляжке, – Там пидорка замочили. Ну, и чего? Одним больше, одним меньше. Их чуть не каждую неделю….

– Какой же ты, Финикеев, можешь быть гандон, – сказала Манечка, – Зарплату у меня последним будешь получать, это я тебе говорю.

– Че-его? – очки съехали, он вытаращился на толстуху.

– А люблю я тебя. Ты даже не знаешь как. А теперь пошел вон, пока дыроколом не ебанула.

Я наблюдал за этим как бы со стороны. Я и себя видел как бы со стороны. Длинный нелепый Финикеев, с портфелем в тощей руке убегающий куда-то за матовую стенку, Манечка, воинственно упершая руки в крутые бока, и я, в чем-то бесформенно буром, сложивший ладони в странную фигуру – не то молясь, не то проверяя суставы на прочность.