Константин Кропоткин - Сожители. Опыт кокетливого детектива

– У-би-ли, – по слогам повторил я, – Все. Конец.

Я понимал, что конец пришел и моим тайнам. Я понимал, что теперь вся контора будет знать, что я – друг того убитого «пидорка», я понимал, что рассказал лишним людям лишнее о себе, я понимал, что может опять повториться история десятилетней давности, когда милые коллеги устроили мне психотеррор.

Я все это понимал, но меня это абсолютно не пугало.

Я понял, я наконец-то понял, что ничего уже не боюсь – я, правда, не боюсь – мне не на словах, а по-настоящему глубоко наплевать, что про меня думают посторонние люди.

Они мне чужие, мне нет до чужих дела. А им не должно быть никакого дела до меня.

Десять лет назад я поступил, как трус – уволился, скрылся, утек. Я забился в нору и стал заново отстраивать свою жизнь, возводить глухие стены между собой и миром, между личным и общим, между ними и нами, между «я» и «они». Я слинял, я признал свое поражение, я согласился с тем, что они имеют право жить свободно, хорошо, открыто, а у меня – у таких, как я – прав нет.

Сейчас я был уверен, что могу держать удар.

И если бы Финикеев не сбежал, я бы первым ебанул его дыроколом.

Вечер был еще ранний, но открыл мне Кирыч.

– Уже отработал? – спросил я.

Кирыч приложил палец к губам.

– Тише. Марк спит. Не буди.

Мы спрятались на кухне.

– А когда человека поминать можно? – спросил я, сев за стол.

– Выпить хочешь? Давай выпьем, – Кирыч достал из шкафа рюмки, а из морозильной камеры – бутылку водки.

– Сегодня купил?

– Да. И огурцов соленых, и черного хлеба.

Я подумал, что Кирыч лучше меня знаком со смертью. У него умерла мать, зять-алкаш от цирроза помер. Он знает больше, чем я, а я на похоронах был всего два раза – давным-давно умер мой пожилой начальник, а еще раньше, еще в университете, однокурсница погибла в автокатастрофе.

Все мои родственники живы-здоровы, все мои близкие – тоже.

Я посмотрел на Кирыча, на его лицо, на волосы, на щетину его, я подумал, что с возрастом он стал только красивей, у него слегка опали щеки, лицо его сделалось строже, одухотворенней, он стал чем-то похож на монаха, хотя сидел передо мной в старой белой футболке. Если бы Кирыч сейчас заговорил о спасении души человеческой, то я бы, наверное, не удивился.

Мы выпили. Удобно поминать людей водкой – даже в слезах не выглядишь слюнтяем.

Все у меня живы, подумал я, чувствуя, как бежит по кишкам водочный жар, и сам я жив, у меня еще есть время.

А у Андрюшки его уже нет.

– Будь же ты хотя бы там, где ты сейчас, счастлив, будь, пожалуйста, – сказал я,

– Мало ему жить выпало, – сказал Кирыч, у него тоже заблестели глаза, – Беда….

– Жил, вот, человек. Работал, мечтал о чем-то, вечно строил какие-то планы, а к чему? Что от него осталось?

– Память осталась, – сказал Кирыч и захрустел огурцом.

– Стыд остался, – сказал я, – Сколько раз я его ругал, помнишь? Сколько раз за глаза про него сплетничал? Свиньей цирковой обзывал. Грех на мне, большой грех.

– Ты же не со зла.

– Нет, не со зла. Но так-то вот, походя, все зло и творится. Там позубоскалили, тут похихикали, там не помогли, а тут отвернулись. Конечно, он же взрослый человек, сам знает, как жить, с кем жить, кого любить.

– А ты матери когда в последний раз звонил? – вдруг спросил Кирыч.

– Я ей деньги перевел. На прошлой неделе.

– А звонил когда?

– Отвяжись.

– Вот, видишь.

Вошел Марк, в руке он держал свой айфон, свет от экрана нервно освещал его вспухшее от слез лицо. За Марком следовал Вирус, прежде, должно быть, верным стражем охранявший его покой и сон.

– Ужас, – Марк протянул Кирычу свой аппарат.

Тот взглянул на экран и покачал головой.

– Да, – сказал Кирыч.

– Ужас, – повторил Марк и сунул айфон мне.

Там было много лиц. Много разных лиц. Кто-то смотрел в сторону, кто-то в упор, людская толпа на заднем плане, а на переднем – Марк с кривой гримасой, я угрюмо глядящий куда-то мимо, веселая Манечка в черном и белокурая Мася, лысоватый Николаша с закрытыми глазами, невозмутимый кавказец Ашот и – он, Андрюшка – с обычной своей приклеенной улыбкой, круглый, чуть-чуть раскрасневшийся, в лилово-фиолетовой рубашке.

– Ты представляешь? – посмотрел на меня Марк зареванными глазами, – Тут он еще живой и не знает, что ему совсем немножко осталось. Стоит… весь такой красивый…, – Марк всхлипнул.

Вирус заворчал.

– А он не знает еще ничего, ничего совсем не знает….

Я явственно увидел две рельсы, пеструю гальку между ними, и человека на ней. Он, пухляк в в лиловом, стоит с бокалом шампанского на железнодорожном полотне, а за спиной его огромный поезд, который несется на всех парах, он готов раздавить его, такого веселого, к чертям собачьим.

– А часы тикают, – сказал Кирыч.

– Ужасный ужас, – Марк вздохнул по-детски прерывисто, – Террибле.

– Тикают, – признал и я, – Слушайте, а почему Вирус не воет, как собака Баскервилей? Самый же повод.

Пес посмотрел на меня и отвернулся – дурак, мол, тут настоящая трагедия, а ты все со своими шуточками.

Живет человек долго, а прощаются с ним чуть ли не в считанные мгновения. Раз-два-три – и нет человека, и люди с постными лицами говорят высокопарную чушь, и глухо стукается о землю гроб, и комки земли барабанят по крышке гроба: жил-умер, раз-два-все. И матерятся похмельные могильщики, зарывая яму, и народ потихоньку тянется к машинам, чтобы ехать и есть поминальную еду.

– Глупость какая-то, – пробормотал я, прибившись к толпе, что обступила свежую яму на краю кладбища.

Идти на похороны Андрея я не хотел и своей обязанности в том не чувствовал. Кто я ему? Так, один из знакомых, которых у него и без меня было пол-Москвы. Но Кирыч твердо сказал «воздадим должное». «Простимся», – подтянул Марк. И мы поехали – куда-то за город, по пыли, по грязи. По лесу, затем через поле, пока не оказались на вытертой до лысины большой поляне, откуда еще надо было идти пешком.

Я не знаю, как правильно прощаться с умершими. Я бы хотел, чтобы на моих похоронах стояла торжественная тишина. Чтобы шумели далекие деревья, и чтобы казалось, что слышно, как колышется трава – тихий звук, похожий на шепот.

Но еще не стукнулся о землю гроб, как пошли выступающие – вещали о кротком нраве Андрея, о трудолюбии его, о доброте, бескорыстии, чуткости – о красоте божественной не вещали, слава богу, так далеко во вранье никого не заносило. Привирали по чуть-чуть. С лицами, будто обожравшимися кислых щей.

И нет никакой торжественности, строгости никакой – бесконечно глупо, бессмысленно пошло, нет, пусть меня, когда придет срок, в крематории сожгут, а пепел мой над полем развеют.

– Кирыч, давай завещание составим, – сказал я вполголоса.

После гибели Андрея я часто думал о смерти – не в обычном для себя абстрактном роде, а вполне конкретно. Что будет, когда меня не будет?