Виктор Пелевин - Смотритель. Книга 2. Железная бездна

– То, что относится к области чистой формы, фантазии, абстрактной игры ума… Плоды, по которым нельзя сказать, где растет породившее их дерево. И, конечно, мы используем их светлые идеи. Например, фаланстер, где ты вырос, был придуман не у нас, а во Франции, уже после Исхода. Но в те времена обмен информацией был проще. Между нашими мирами даже перемещались редкие путешественники.

– А когда это прекратилось? – спросил я.

– Около ста лет назад. Когда двое посвященных во все тайны Желтого Флага – губернатор Внутренней Монголии барон фон Штернберг и граф ди Чапао – отправились на Ветхую Землю, чтобы принять участие в идущей там смуте.

– Они победили?

Адонис пожал плечами.

– И что случилось?

– Все обошлось. Эта история подробно описана в монастырской литературе. Но такие опыты были признаны опасными, потому что могли закончиться вторжением сил хаоса в Идиллиум. С тех пор мы только наблюдаем Ветхую Землю.

– В общем, – подвел я итог, – мы обдираем их мир как липку.

Адонис ухмыльнулся, и я понял, что попал в точку. Но его лицо тут же стало серьезным.

– Смотритель не должен понимать это таким образом, – сказал он, – поскольку это негативно отразится на…

– Ясно, – ответил я. – Что же мне следует думать?

– Лучше всего иметь следующее воззрение: Ветхая Земля – это корень, открытый подземной сырости и мраку. А мы – цветок, питаемый корнем.

– Вот только корень не знает про цветок, – сказал я задумчиво. – А цветок не знает про корень…

На следующий день Адонис попрощался с нами («приезжайте сами, я наездился на десять лет») и отбыл в Железную Бездну со своими «мальчиками».

Сам он ехал впереди на велосипеде (таких я раньше не видел – своими странными шестеренками, пружинами и тросами он напоминал спортивный лук), а монахов везли следом в двух старых медицинских каретах с фигурками бога Эскулапа. Монахам до сих пор было так плохо, что они могли только лежать.

Кареты низко урчали, и мне в первый раз в жизни пришло в голову, что производящие противный шум трещотки на задних колесах нужны не для трансформации Ангельской благодати в крутящий момент, а для того, чтобы транспортное средство шумело не меньше своего ветхого первообраза… И звук этот сразу стал меня раздражать. Все-таки правду говорят – во многой мудрости много печали.

Я был уверен, что теперь любопытство Юки удовлетворено надолго. Но я ошибся.

За обедом она спросила:

– Алекс, ты помнишь, что сказал вчера?

– Когда именно, моя киска? – спросил я. – Вчера я сказал много разного.

– Не называй меня «киской». Ты не Никколо Первый, а я не твоя кошка.

– Хорошо, моя птичка.

– Лучше говори «мой цветок».

– Почему? – заинтересовался я.

– Это будет в тему. Вчера ты заявил, что цветок ничего не знает про корень. А корень не знает про цветок.

Я испугался. Почему-то мне пришло в голову, что она узнала от Адониса о своем воплощении – и нас ждет непредсказуемый разговор.

К счастью, я ошибся.

– Как, интересно, у растений на самом деле? – спросила она.

– Не знаю, – ответил я. – Я не садовник.

– Садовник тоже не знает. Он в лучшем случае умеет остричь ветки ножницами.

– Значит, никто не знает.

– Почему. Роза, например, знает. И лилия тоже.

– Вот и поговори с ними, – сказал я. – Расскажешь потом.

– Я не могу. А ты можешь, если захочешь.

– Монахи уже уехали.

– Ты можешь заглянуть туда сам. Просто как Смотритель – силой четырех Ангелов. Давай попробуем прямо сейчас, не откладывая… А я надену твою шляпу, чтобы все видеть.

У нее был продуманный план. Да, новая Юка серьезно отличалась от прежней.

– Как же я задам вопрос, если треуголка будет на тебе? – спросил я, все еще надеясь отвертеться.

– Ты знаешь, что настоящему Смотрителю она не нужна. Ангелы хорошо знают тебя и так, Алекс.

Трудно спорить с целеустремленным человеком, твердо знающим, чего он хочет. Особенно если это твоя подруга. Я сунул руку под стол, вынул оттуда треуголку и протянул ее Юке. Когда она надела ее, я закрыл глаза и мысленно обратился к Ангелу Воды:

«Что корень знает про цветок? Что цветок знает про корень?»

Ответа не было.

– Ну вот, – сказал я. – Я спросил, но никто не отвечает.

– Потому что тебе все равно, – сказала Юка. – Если ты проникнешься интересом на самом деле, Ангелам придется ответить. Это ведь интересно – как ощущает себя цветок. Очень интересно. Попробуй сместить туда равновесие ума.

– Откуда ты знаешь, что надо делать? – наморщился я.

– Я повторяю то, что много раз слышала от тебя самого.

Она была права. Я вполне мог дать такой совет кому-нибудь другому.

Я закрыл глаза и попробовал сдвинуться в это любопытство целиком, усилив его почти до физического зуда, сделав его самой насущной из своих проблем.

И тогда ответ пришел.

Я не понял, кто именно из Ангелов со мной говорил, – просто не успел. Ответ содержался в неожиданном и ни на что не похожем переживании.

Я почувствовал себя цветком, вернее – растением, у которого есть цветок. И это было странно, так странно…

Раньше я считал цветок чем-то вроде головы. Но все обстояло с точностью до наоборот. Моей головой оказался корень – он вгрызался в неподатливую реальность, где были пища и вода. Я как бы ввинчивался головой в темноту, в сгущение бесчисленных смертей, сделавших мою жизнь возможной.

Корень пытался сделать то, что не удалось мириадам распадающихся вокруг кадавров: добраться до смысла жизни, до самого центра ее темной сути… в которой я своим человеческим умом с изумлением и испугом опознал силу тяжести (верх и низ для растения почему-то оказались перевернутыми – оно как бы росло корнем вверх, свесив зеленый хвост вниз).

Сам же цветок со своими благоухающими лепестками и тычинками был подобием вывешенных в пустоту гениталий, содрогавшихся то в наслаждении, то в тревоге: из этой солнечной пропасти рано или поздно приходил приказ умереть.

Но в корне не было ничего, что знало про цветок, а в цветке не было ничего, что знало про корень. Знал я.

Мне вдруг показалось, что все, принимаемое нами за высокие смыслы, ради которых стоит жить и даже подставлять иногда висок табакерке, – это такая же перевернутая сила тяжести, безжалостно прессующая в компост живших прежде, нас – и тех, кто придет следом… Но наваждение, к счастью, прошло.

Я с удовольствием отвесил бы здесь какую-нибудь поэтическую глупость вроде того, что мне больше понравилось быть цветком, чем человеком. Но цветку не было лучше, чем мне. Совсем. В его мире просто не существовало «лучше» и «хуже». Ему даже не надо было быть – Гамлет из подсолнуха не вышел бы.

Я не мог сравнить себя с цветком. «Я» мог быть только «собой». Но какая это тягостная ноша, я понял, лишь ощутив легкое бремя цветка.