Иван Зорин - Зачем жить, если завтра умирать (сборник)

Лангоф спрыгнул с подоконника.

– А разве обязательно руки заламывать? Мы же не женщины.

– Это конечно. – Неверов двумя пальцами извлек из кармана флягу. – Выпьем?

– Выпьем.

Неверов разлил по рюмкам.

– Кстати, как ваш дворецкий?

Лангоф замялся.

– Живёт неподалеку.

Данила Чернориз по-прежнему жил у толстогубой проститутки. Её звали Василина. Она была сострадательна от природы, как бывает иногда среди женщин из простонародья, и её поразило, что Чернориз был девственником. Она видела перед собой крепко сбитого деревенского парня, напоминавшего ей деревенских, которых она оставила много лет назад, от него, казалось, ещё пахло соломой и размокшей землей, а Данила видел, что она родит ему ребёнка, и он передаст дальше палочку в эстафете жизни, бесконечном забеге, смысла которого никто не знает, и в котором все держатся за свои несчастья.

Постучавшись, Лангоф толкнул низкую, засиженную мухами дверь. В тёмной комнате с геранями Чернориз сидел за столом с неряшливо одетой женщиной. Она не шевельнулась, точно давно ждала барона. Лангоф без приглашения сел.

– Зачем он тебе? – вместо приветствия обратился он к Василине. – Он же как ребёнок, какой из него помощник? – Лангоф говорил о Черноризе так, будто его не было рядом. – Тебе другой нужен, работящий, кормилец.

Отодвинувшись спиной на стуле, Василина бесстыдно развела колени.

– Что ты мне про мужиков рассказываешь? – указала она на низ живота. – Знаешь, сколько их здесь перебывало? – Видя смущение Лангофа, ухмыльнулась. – Жить буду с ним, так и знай, а станешь поперёк – перееду.

Лангоф хотел было возразить, но она угрожающе надвинулась.

– Я тебя предупредила, мне терять нечего.

Лангоф забарабанил пальцами по столу.

– Ну, хоть отпускать со мной будешь?

– Он тебя от смерти уберег, – пропустила она мимо, – а где благодарность?

Лангоф выложил на стол сторублёвку.

– Так отпускать будешь?

Глаза у Василины вспыхнули.

– Вроде как в найм? Хорошо, за ту же цену.

Разгладив по столу, она сгребла купюру, прежде зачем-то на неё подув.

Посчитав разговор оконченным, Лангоф поднялся и, нагнувшись, нырнул под дверной косяк.

После отъезда Неверова Лангофа охватила тоска. Он вдруг вспомнил Горловку, Мару, годы, проведённые в деревне, и, собравшись на другой день, уехал вслед за Неверовом, даже не простившись с Черноризом. От Москвы он на перекладных добрался до Мценска, в котором нанял одноколку. Вечерело, накрапывал дождь. Уже низко склонили свои тяжёлые головы подсолнухи. Не доезжая двух вёрст до Горловки, Лангоф решил заночевать на постоялом дворе. Прежний хозяин перебрался в город, продав дом украинскому еврею, низенькому толстяку с кустистыми, взъерошенными бровями и носом, напоминавшим дремавшего на козлах извозчика. Еврей, казалось, был вечно простужен, на волосатые ноздри у него постоянно натекала капля, которую ему приходилось то и дело смахивать. Переоборудовав комнаты, он превратил гостиницу в дом свиданий, приспособив для этого даже чулан, когда-то приютивший Чернориза. Лангоф толкнул скрипнувшие ворота. Вздыбив шерсть, к нему подошла старая, слепая сука, которая помнила ещё прежнего хозяина. Обнюхав сзади, она проводила его до крыльца, мелко затрусив по двору.

– Ах, какой гость! – бросился в дверях еврей, помогая Лангофу снять пальто. – Ай, вай, какая честь, какая честь… Чаю? Водочки?

На нём был чёрный сюртук, который, казалось, лопнет по швам.

– Чаю.

Лангоф опустился на взвизгнувший диван. Покрутившись у самовара, еврей принёс клубившийся чай.

– Девочку?

Лангоф поморщился.

– Вы не думайте, у меня и благородные есть.

– Только комнату на ночь.

Еврей не скрывал разочарования. Он забыл про натекавшую каплю, повисшую над толстыми губами.

– Ну, если передумаете, спуститесь. Третий номер, монплезир.

Звякнув связкой ключей, он отсоединил один, положив на сальную клеёнку.

Лангоф подул на чай, сделал глоток.

– Говоришь, девушки есть. Что ж ты тогда одинокий?

– Почему одинокий! – всплеснул руками еврей, взметнув фалдами. – Семья в местечке, обживусь – привезу.

– А твоё занятие их не смутит?

– Какое занятие?

– Ну, твой бордель.

Лангоф нарочно употребил грубое слово. Еврей выпучил глаза.

– Ах ты, боже ж мой! Да у меня заведение чистое, все бумаги в порядке, чего смущаться?

Лангоф промолчал, отставив пустую чашку. Разгладив густые брови, еврей вздохнул:

– У меня три дочки, вот и кручусь… – Выставив ладонь, стал загибать короткие пальцы. – Всё по закону, а платить приходиться: уряднику – ейн, инспектору – цвей, врачу – дрей… Ой, да шо считать, проклятое наше житьё!

Когда Лангоф поднялся, диван вздохнул пылью.

– А ведь я хедеру в Киеве закончил, думал раввином стать.

Поднимавшийся по ступенькам Лангоф на мгновенье обернулся. Еврей смотрел на себя в зеркало и презрительно улыбался.

В номере было душно, пахло кислой капустой, так что пришлось проветривать. Распахнув окно, Лангоф курил на сквозняке, глядел в темневший внизу сад, и на душе у него было тоскливо и пусто. Утром он собрался ни свет ни заря. Еврей сопел на диване внизу, расстёгнутый сюртук обнажал пухлую, волосатую грудь. Лангоф проскользнул мимо на цыпочках. Слепая сука с вислыми сосцами, снова обнюхав сзади, проводила его до ворот. За оврагом уже вставало солнце. Среди чахлого кустарника лениво семафорила ветряная мельница. Лангоф стегнул лошадь, которая сразу пошла рысью, из-под копыт вспорхнула пара бекасов, но он не обратил на них внимания. Когда одноколка вползала в гору, на которой стояла Горловка, у него опять, как и по возвращении из Европы, защемило сердце. После Петербурга даже издали бросалась в глаза нищета. Убогие избы с дырявыми, ржавевшими крышами, покосившиеся плетни, на дороге повсюду рытвины. На околице Лангофу попался мужик с ведром рыбы, в котором он признал конопатого заику, воровавшего у него карпов.

– Эй, братец, – догнал он его. – Куда же ты? Или не узнал?

Уронив расплескавшееся ведро, мужик перекрестился. Одна рыба, выскочив, забилась в пыли.

– Не чаял, верно? – улыбнулся Лангоф. – Вот видишь, вернулся. Как живёте?

– Ни-ичего, барин, жи-ивём, кто не на кладбище.

Лангоф перечислил несколько имён.

– Э-эти слава бо-огу!

– А Двужилиха?

– На мясоед пре-еставилась.

Отведя глаза в сторону, мужик снова перекрестился, и Лангоф вдруг понял, что единственное, о чём он сейчас думает, это о наказании, которое его ждёт. Барон расхохотался.

– Небось, из моего озера опять натаскал? – ткнул он кнутом в блестевшую чешуей рыбу. – Ну да что с вами делать, прощаю.

Заколоченные двери усадьбы смотрели мертвенно, лёгкий ветер уныло раскачивал на них паутину. На окнах ставни. В саду некошеная трава стояла по пояс. Повсюду царило запустение. Усадьба умирала. Не нужно было быть Черноризом, чтобы предсказать её будущее. Не слезая с повозки, Лангоф осматривал окрестности. Из соседней избы, несмотря на ранний час, вывалился пьяный, шатаясь, шагнул за плетень и тут упал. Неуклюже ворочаясь, встал на четвереньки, оседлав дорогу, пополз. «И зачем приехал? – подумал Лангоф. – И через тыщу лет всё будет так же». Натянув вожжу, он повернул одноколку. В овраге уныло и безысходно желтели изъеденные лопухи. Мимо проплыл постоялый двор. Лангоф притормозил.