Вадим Месяц - Стриптиз на 115-й дороге (сборник)

– Ты и потом будешь писать стихи, – сказала она. – Но уже не такие настоящие.

– Посмотрим, – ответил я. – Не в стихах счастье.

– А я думала, это захватывает жизнь полностью, – удивилась она. – Читала биографию Есенина. Для него поэзия была делом всей жизни.

– Поэтому он так плохо и кончил, – сказал я цинично. – Нельзя класть все яйца в одну корзину.

Я высунул руку из-под кровати и взял Людочку за лодыжку.

– Что они там делают?

– Не знаю. Кричат. Мне бы хотелось пойти домой, но я не хочу оставлять тебя с ними. Зачем ты впустил в дом эту свору?

Я растрогался, отложил Сабатини в сторону и вылез из-под кровати. Стряхнул с брюк клочки паутины, обнял комсомолку.

– Людочка, ты ангел! – сказал я. – Что бы я без тебя делал…

В спальню вошли в обнимку Лапин с Савенко. Они не заметили нас, обращаясь в основном к предметам обстановки в квартире.

– Торшер, – говорил Сава ностальгически. – Я помню этот торшер.

– И я помню, – радостно поддакивал Лапин.

– Я его помню лучше! – Савенко хотелось спорить. – Я спал как-то раз под этим торшером, а ты не спал.

Остановить кровотечение им не удалось. На полу тут и там возникали мерзкие лужи, парни ходили по ним в черных несвежих носках, размазывая кровь по дому. Из-за своей принадлежности к моему торшеру они поругались, ненадолго сцепились телами и уронили его, разбив один из плафонов. Людочка возмущенно заверещала. Женщины всегда крепче мужчин защищают собственность.

– Убирайтесь отсюда! – сказала она голосом лидера. – Я сейчас вызову милицию.

Мужики заржали и ушли в коридор. Там им пришло в голову отметелить малознакомого Павлова. Он почему-то не уходил и пил ром на кухне в одиночестве. Это и возмутило моих товарищей. Самой драки я не видел. Мы продолжали миловаться с Людочкой. Когда вопли стихли, вышли в коридор, обнаружив, что его крашенные бежевой масляной краской стены измазаны повсюду кровавыми отпечатками ладоней.

Милицию вызвали с нижнего этажа. Я дружил со стариком, выгуливавшим во дворе породистую колли, но сегодня сосед не смог смолчать. Топот и мат сотрясали весь дом. Савенко успел прогуляться по лестницам и оставить на них свой кровавый след. Соседей можно было понять. Они взволновались. Один я оставался патологически спокойным.

Нас погрузили в желтый «луноход»: ребят в качестве дебоширов, а меня – как ответственного квартиросъемщика. Поначалу шили содержание притона, но я умело отбрехался. Прецедентов не было. Ошибка, трагическая случайность. Лейтенанту на ночном дежурстве было скучно, и он допрашивал меня, чтобы убить время.

– А вы все пишете стихи?

– В смысле?

– Ну, может, у вас так положено…

Я объяснял ему, что времена салонов прошли. Что стихи я пишу так, для понта.

– Понты дороже денег, – согласился татарин.

Уходя, я заглянул в клетку к Лапину и Савенко. Закрыли только их. Павлов слинял. Сашук уныло сидел в углу, Сава бился о железные прутья. Их он тоже перепачкал своей вездесущей кровью. Меня он не узнал, но увидев, что на него кто-то смотрит, проговорил плачущим голосом:

– Если человека долго бить, заговорят даже кролики.

Менты подвезли меня на своем «уазике» до дома, где бригада девушек во главе с Людой Гулько уже заканчивала уборку. Появился художник Фартуков. Он по своему обыкновению не ехидничал, а мыл посуду. Вид крови оказывает педагогическое воздействие.

Мы продолжили жить с художником Игорем и клеветать на социалистическую действительность. Вскоре нам предстояло сдавать экзамены по научному коммунизму. Мы изучали предмет и делились соображениями друг с другом. Особенно нам полюбилась теория коммунистического воспитания.

– Воспитание определяется общественными отношениями, – уверял я со знанием дела. – И носит классовый характер.

В универе начались разборки по кубинскому рому. Нас всех по очереди вызывали к декану, у которого мы придерживались версии, что Савенко разбил голову о батарею, поскользнувшись на мокром полу. Тем не менее слух о геройстве Гибнера прошел по всему городу. В ответ на расспросы Леня молчал и загадочно улыбался. Савенко его не заложил, простил. Им обоим светило исключение из комсомола и учебного заведения, а также поездка в жаркий Кандагар. Студента Галкина там уже замочили, когда у того сдали нервы и он один пошел на духов в атаку с ручным пулеметом. Портрет Галкина висел в фойе университета, напоминая, что успеваемость и примерность поведения надо не понижать, а повышать.

Преподам нашу историю раздувать тоже не хотелось. Она бросала тень на родной факультет.

– Больше так не делай, – выдохнул на прощанье Алексей Петрович Вишнев, декан физфака, давая понять Лене, что он прекрасно осведомлен в деталях происшедшего. – Для ленинского стипендиата такое поведение недопустимо. – И посмотрел грустными собачьими глазами.

Через неделю после драки стипендиат появился у меня. Пришел с девушкой. Принес в сумке дрель, отвертку и россыпь саморезов, завернутых в газету. Мы с Фартуковым читали Маркса и приходу Ленечки не обрадовались.

– Это Маша, – сказал Гибнер небрежно. – Можно я поставлю защелку в твоей спальне?

– Зачем это тебе? – присвистнул Фартуков. – Тут тебе не притон.

Леня уверенным шагом прошел ко мне в комнату и начал прикручивать защелку. Сначала наметил точки карандашом, просверлил тонким сверлом дырочки для шурупов. Маша сидела вместе с нами на кухне и смотрела виноватым взглядом. Ее толстая русая коса, закинутая на грудь, переливалась белесыми волокнами в лучах заката. Пухлые губы были сжаты. Руки перебирали несуществующие предметы.

Гибнер вернулся на кухню и притянул Машу к себе за плечи. В этот день он казался выше, чем был на самом деле. Глаза горели мудрым спокойствием, нездоровая потливость исчезла.

– Ты же искал приличную еврейскую девушку, – сказал я. – Нашел другую?

Леня не ответил, увлек Машеньку и закрылся в моей спальне на два часа. Мы с Фартуковым погрузились в белиберду учебников и как-то про него забыли. Вели гости себя тихо, не стонали. Неизвестно, что они там делали. Когда меня задолбало чтение Маркса, я постучал к ним в комнату.

– Ленечка, там книжка у постели лежит. Рафаэль Сабатини. «Колумб».

Гибнер со скрипом отодвинул защелку и протянул мне книгу в чуть приоткрытый проем.

– Такие они, вундеркинды, – сказал я, посмеиваясь, когда вернулся на кухню. – Учатся-учатся, а потом трах-тарарах.

Фартуков зачел издевательским тоном:

– В «Манифесте Коммунистической партии» Маркс и Энгельс писали: «А разве ваше воспитание не определяется обществом? Разве оно не определяется общественными отношениями, в которых вы воспитываете, не определяется прямым или косвенным вмешательством общества через школу? Коммунисты не выдумывают влияния общества на воспитание; они лишь изменяют характер воспитания, вырывают его из-под влияния господствующего класса».