Beatrice Boije - В твоих руках и Цепи станут Жемчугом

– Я люблю часто здесь бывать… – сказал Герман, оглядываясь по сторонам.

И действительно, в ворохе пыльного хлама на чердаке иногда можно было заметить следы человеческого влияния. Прибранные полки, расстеленные коврики, книги. Было видно, что он проводил здесь много времени и сделал немало. Но…

– Подойди сюда. – позвал его Алоис, кивая на пыльное покрывало, наброшенное на прислоненную к стене раму. В самом углу, потому неудивительно, что мальчик не обратил на нее внимания, – Твой отец снял его, едва понял, что деду плевать на то, висит он или нет. Однако это ценная реликвия, которую я хочу, чтобы ты сохранил…

Он сдернул с рамы ткань, открывая глазам мальчика портрет. Молодой женщины с ребенком на руках… мужем за спиной… и мальчиком у ее ног.

– Она так похожа на маму, – лишь смог выдохнуть Герман, завороженно разглядывая лицо двадцатичетырехлетней Беатрис. Лишь едва увидев ее черты, он уже мог поклясться, что не видел ничего прекраснее в своей пока еще столь короткой жизни.

– Тем не менее, это не она… – ухмыльнулся Алоис, сдувая с холста осевшую пыль, – Это твоя бабушка, Герман… Пропавшая без вести, когда твоему отцу еще не было и десяти, – он кивнул на ребенка, что сидел в ее ногах. – Здесь ему шесть. Этот портрет был написан за три года до ее гибели.

– А как это произошло? – вдруг спросил мальчик, оторвав глаза от картины, ошеломленно глядя в лицо своему двоюродному деду.

На что тот лишь задумчиво опустил взгляд. Ему самому хотелось бы знать, как это произошло…

– Она любила путешествовать по окрестной земле, дальние поездки она не любила… – сказал он, отвернувшись к окну, – Любила горы, леса… Порой сама стреляла мелкую дичь из лука, даже без собак. А однажды она просто не вернулась. Мы полгода искали ее по всей стране, но… она будто испарилась без следа. Даже ее лошадь не вернулась домой. Хотя уж этот жеребец был мудрее нас всех. – ухмыльнулся мужчина, предаваясь воспоминаниям.

Казалось, он целиком ушел в свои мысли, а Герман вновь обратил взор на портрет. И чем дольше он разглядывал черты этой женщины, такой удивительной и так сильно похожей на маму, что… ему казалось, будто он сделает все, чтобы только побольше узнать о ней.

– Ну… если ты этого так хочешь… – будто нехотя согласился Алоис, улыбаясь глазами.

Этим же летом он увез мальчика в поместье, где вырос. Где среди мшистых дубов и журчащих ручьев прошло его с Беатрис детство.

Аскеля было нетрудно убедить отпустить своего сына на лето с дядюшкой. После смерти жены ему не стало лучше. Будто потеряв отдушину для изъявления своего гнева, он потерял ориентиры, впав в депрессию. И даже спустя годы, когда его сестру, заигравшуюся в светскую львицу и сердцеедку, насадят на кинжал на очередном балу, от него будет трудно добиться хоть слова.

Шли годы, рос его сын, и однажды Алоис просто перевез вещи Германа в дом своих родителей в Лейпциге. Там Герман чувствовал себя дома гораздо больше, чем в месте, где родился и вырос. Там он был в большей безопасности, чем рядом с психопатом отцом и пьяницей дедом. Алоис тогда твердо решил для себя, что не позволит племяннику загубить в сыне то, что когда-то так бессмысленно отверг в себе сам. Изничтожить старания своей жены, вложенную в Германа любовь и заботу. Среди вещей своей бабушки он будто находил смысл своей жизни. И в канун его шестнадцатилетия…

Он застал племянника в склепе своей сестры. Очередная годовщина со дня ее гибели и каждый год они вместе приходили, чтобы возложить цветы на крышку ее саркофага. Они стояли, убирали рассыпавшиеся от времени прошлогодние лепестки и размышляли. Философию Герман любил наверно не меньше своей бабушки. Точной даты ее гибели никто не знал, потому в день Поминовения Усопших в начале ноября по традиции близкие приходили, чтобы поухаживать за последним приютом ее памяти. Осень в этом году была теплая, будто весной. Листья густым золотом укрывали кладбищенские дороги и солнце играло искрами на влажной от росы высохшей траве. От духа скорби здесь со временем будто не осталось и следа. Лишь чувство светлого ожидания…

– Ты уже совсем взрослый, Герман… – отметил мужчина, вынося на улицу очередной ворох цветов, – и очень умный. А еще я вижу, как ты любишь свою бабушку… пусть никогда ее и не видел.

– Это не обязательно. – улыбнулся юноша, щеткой счищая разводы на мраморной крышке, – Пусть я не знал ее лично, но мне кажется… что мы очень близки. Мне кажется, они бы очень подружились с мамой…

– Все может быть. – пожал плечами Алоис, вновь берясь за метлу. – Она бы очень гордилась тобой.

– Дедушка… – голос Германа вдруг стал серьезным, резко оборвав теплую беседу. – Можно я кое-что спрошу?

– Ну… ну конечно, спрашивай.

– Когда я читал книги в комнате бабушки… – начал Герман, окуная щетку в мыльную воду и снова возвращаясь к чистке, – я нашел некоторые ее личные записи… Я знаю, нехорошо так делать… но…

– Ты их прочел?.. – с тенью надежды в голосе поинтересовался Алоис.

– Да… немного. – смущенно признался юноша, – Бабушка была удивительной женщиной, я всегда это знал, но в последние дни перед тем, как она уехала к дедушке в Гамбург… с ней что-то случилось. Что-то нехорошее…

– О чем ты? – нахмурился мужчина, облокотившись на метлу.

Он никогда не решался трогать дневники своей сестры, лишь спасал их от праведного гнева отца, когда тот сметал все на своем пути. А теперь… он будто чувствовал, как из-под тяжелого занавеса тайны ее гибели начинает дуть легкий ветерок. И боялся его вспугнуть…

– Трудно разобрать… До этого записи четкие, аккуратные, но потом… там лишь какие-то обрывки, почерк рваный, дерганый… Что-то про Францию и Баварию, какие-то замки, обитель демонов… Она всегда была лаконична, когда писала о магии, но там… там какое-то безумие…

– А еще… – кивнул головой Алоис, нахмурившись пуще прежнего. Он, как и все в доме, слышал, как она кричала по ночам, как шуршала бумагой при свете дня, но, как и все, не мог разобрать ни слова, кроме…

– Кто такой Исаак? – вдруг спросил юноша, склонив голову на бок, будто убежденный, что Алоис наверняка должен знать ответ на этот вопрос.

– Понятия не имею, дружок… – усмехнулся он в ответ, пожав плечами. – Она писала что-нибудь об этом?

На что Герман лишь достал из кармана сюртука записную книгу, раскрыв ее на заложенной странице, развернув в сторону двоюродного деда.

– Господи Боже…

«Айзек… Айзек… Прошу, Господи… Где ты… Айзек… Исаак… Нет… Нет… Помоги ему, Господи… помилуй… Айзек… Айзек… Прошу, Господи… Где ты… Айзек… Исаак… Нет… Нет… Помоги ему, Господи… помилуй… Айзек… Айзек… Прошу, Господи… Где ты… Айзек… Исаак… Нет… Нет… Помоги ему, Господи… помилуй…»