Андрей Вейц-Ветер - Пламя в парусах. Книга первая

Мою радость и восторг в равной мере разделял и каждый житель деревни. Мужики собрались, созвав недостающую старши́ну, и почти единодушно порешили устроить здесь и сейчас празднество, отложив все дела на потом. И десяти минут не прошло, как прямо на дороге близь верфи выросли наспех сколоченные столы. Тут же развели и огромное кострище, пламя которого взвилось вдвое выше роста взрослого мужчины. Каждый достал из собственных закромов мяса и сыра. Сладости, каши и разносолы усы́пали белоснежные скатерти, едва только те успели постелить. Бутыли с горилкой и вином оказались в миг откупорены, схроны с сидром – разорены. Кто умел – принялся бренчать на лютне, лупить в барабаны либо же мучать свирель. Сам я быстренько сбегал до дому и теперь, время от времени, радостно трубил в охотничий рожок, лишь изредка попадая в ритм общей какофонии. Снедь, веселье и музыка в тот вечер изливались без конца и края.

Солнце уже почти коснулось зубатого горизонта, когда по небу поползли серые дождевые тучи, хмурые, что наш староста, когда не выспится. Разумеется, праздничного настроения они нисколечко не умоляли. Хотя ливень этой ночью обещал быть что надо!

Я вновь устроился на своём живописном холме и вперил взгляд в морскую даль, питая пару-тройку смелых надежд что дракон вновь появится в небе. Надежд пустых и безосновательных, несбыточных, но столь приятных в этот добрый вечер. Я не сразу заметил, как ко мне подсела Лея. В руках она держала кружку с парящим глинтвейном – кажется глинтвейном, – а из холщовой сумки выглядывали пара медовых калачей. Губы мои задёргались в потугах скрыть улыбку. Внутренне я уже вовсю хвалил собственную прозорливость, но разум мой был вне всякой меры захвачен мыслями о далёком.

– Приветик! – забавно пропищала Лея. – Что, в дальние дали смотришь?

Я не ответил. Зачем бы? И так ведь очевидно.

– Слушай, – продолжила она, – я хотела извиниться перед тобой. Я вовсе и не собиралась рассказывать твоему папке что ты баклуши бьёшь, просто… в общем – вот! – она выудила один из калачей и протянула его мне. – Мир?!

Я принял угощение. Взглянул ей в лицо, хотя – клянусь! – даже не видел его, – так сильно мной завладела задумчивость.

– Ну ми-ир же!.. – с надеждой повторила она.

Я надломил калач и вручил ей половинку. Разумеется, у меня и в мыслях не было на неё обижаться. Лея мне, пожалуй, нравилась, да и дня не проходило, чтобы хоть одна из деревенских бабушек не заикнулась о сватовстве. Просто… я и сам не знал, в чём дело.

Мы посидели ещё немного, молча и притулившись друг к другу, лакомясь угощением. Мысли мои начали потихоньку возвращаться из заморских странствий, и когда я уже собрался поведать Лее обещанное, она неожиданно взорвалась:

– Ух ты! Смотри – преподобный тоже тут! – радостно воскликнула девушка, а затем, переведя взор вновь на меня, удручённо добавила: – О-ох нет!.. Только не это.

Голосок её задрожал, и, на самом-то деле, ей было отчего сейчас переживать.

Для Падымков существовал только один «преподобный». То был отец Кристофер Славинсон, глава небольшого удельного аббатства по ту сторону реки, у которого и названия-то не было. Проживала там всего дюжина человек, которые, что-то мне подсказывало, никогда не покидали стен святого дома. Сам же отче Славинсон – совсем другое дело. Богослов являлся хорошим другом нашей деревни, давним приятелем моим родным, да и мне самому – добрым товарищем. Он хоронил моего деда; освещал моё чело и нарекал именем, когда я родился; и он же, позже, учил меня грамоте и счёту. Отец Славинсон долгие годы оставался единственным священником на десятки миль вокруг.

Но отчаяние Леи вовсе не тем было вызвано.

Приезд отца Славинсона означал мою скорую поездку в город, и тут меня не удержали бы все поцелуи и все медовые калачи мира! И хотя отправляться в путь было уже порядком поздновато, в удовольствии посетить Гринлаго я не смел себе отказать.

– Эй! А ну стой! – взвизгнула Лея, схватив меня за рукав рабочей рубахи, когда я сорвался с места. – Ты обещал! Ты же обещал, Неро, всё-всё мне рассказать, ну же!..

Толи мне показалось, толи слёзы и впрямь заискрились в её красивых глазах. «А ведь действительно, я и вправду обещал, – подумалось мне. – Нехорошо получается». Я сдержал собственную поспешность, мысленно обругав себя последними словами. В глазах Леи плескалась обида за это – без малого – предательство, и сердце моё скорбно сжалось. Я притянул её к себе и легонько обнял.

– Прости пожалуйсти, – прошептал я. – Я не думал, что так получится. Обещаю, что привезу тебе какую-нибудь интересную книжку, и буду читать её всю ночь напролёт. И перескажу все-все рассказы того чаандийца.

Лея шмыгнула носиком:

– Правда?

Я вынул из её сумки калач и вручил ей же.

– Правда-правда!

Она улыбнулась и чуточку зарумянилась. Признаться честно, у меня и самого щёки горели, что каменья в кузнечной жаровенной. Я подумал: «не поцеловать ли её?», но при одной только мысли о подобной смелости голова пошла кругом. Отец прав был на этот счёт. «С женщинами и на войне нужна одна и та же смелость!» – частенько повторял он. Понемногу, не спеша, но я постигал и эту его науку.

Отец Славинсон. Пузатый мужичонка в летах, с лысеющей макушкой и курчавой бородой; в потёртой церковной рясе, роспись которой давно стерлась от бесконечных стирок. Священных регалий и символов веры он не носил. Его «символом веры» являлся бурдюк с тем, что покрепче, однако, спроси меня кто – и я бы и дня не смог припомнить, чтобы взгляд преподобного хотя бы на миг утрачивал свою остроту.

Восседал он на козлах своей старенькой и скрипучей что кости самого мира телеге, которую тянула лошадка по имени Эль. Несложно было догадаться, кто дал ей такое имя.

Распрощавшись с Леей, я поспешил прямо к нему. Телега преподобного как раз съехала с переброшенного через сток запруды мостика, а сам возничий не переставал напевать себе под нос какую-то песенку. Слов было не разобрать, но по опыту я знал, что речь там шла о каких-нибудь небывалых событиях – навроде тех, где герои священных писаний пропадом пропадали в публичных домах тем лучше, чем те были привольнее. Разумеется, исключительно с целью спасения заблудших душ от греха распутства.

Таков был отец Славинсон. Даже в своём юном возрасте я понимал, что он являлся ужасным священнослужителем… но, тем не менее, оставался очень хорошим человеком.

Увидав меня, спешащего ему на встречу, он оборвал своё пение, громогласно прочистил горло, и изрёк:

– Ох ты, ох ты! Кто же этот молодой человек, что самым первым так торопиться поприветствовать старого священника?! Неужто это ты, малыш Неро? Я едва тебя узнал – воистину, растёшь ты не по дням, но по считанным часам.