Тихон Стрелков - Дело рук человека

– К чему вы клоните?

Старик посмотрел ему в глаза.

– Вы не виновны, капитан Дикорь, то, что вы здесь, огромная ошибка.

Желз ни улыбнулся, ни хмыкнул, ни фыркнул, продолжил сидеть с каменным лицом. Он слишком долго пытался доказать всем свою невиновность, слишком долго не терял надежду, слишком долго терпел. С него хватит.

– Если вы прямо говорите об этом, а я до сих пор здесь, на мой приговор ваша догадка никоим образом не повлияла. И, очевидно, не повлияет.

– Вы совершенно правы, ― подтвердил священник. ― Могущество Храма Четырех Углов едва ли распространяется за стены тюрьмы Герцингѐ. Но император ― человек религиозный, он настоял на том, чтобы в каждой тюрьме у каждой, даже самой заблудшей души был шанс исповедаться, найти покой.

– И вы сейчас со мной занимаетесь этим «исповедованием»?

– Наш разговор похож на исповедь? ― спросил старик. Желз вообще уже не знал, на что похож их разговор. Дикорь смирился с тем, что умрет, ему даже было проще от мысли, что ему не верят ― этакая смерть мученика. Но теперь, когда он точно знал, что есть человек, который считает его невиновным, ему отчего-то вновь стало дурно. Священник продолжил шепотом: ― Я вызвал вас, чтобы уговорить признаться в убийствах.

Желз удивленно моргнул.

– Мне послышалось?

– Нет, вы должны признаться.

Желз сначала думал, что разозлится, но неожиданно для себя захохотал, громко и заливисто. Он так не смеялся месяца два, с тех пор, как его посадили за решетку.

– Капитан Дикорь, ― сказал старик, ― послушайте меня немного, о большем не прошу. Согласно указу о последнем признании, подписанном императором Голинкером, заключенному, добровольно сознавшемуся в совершении преступления, полагается право трех желаний. Это я вам и предлагаю. Не в моих силах вытащить вас отсюда, в моих силах ― дать вам шанс…

Священник замолк. Желза пробила дрожь, всего на миг, но ему показалось, что сухие, потрескавшиеся губы старика беззвучно произнесли «спастись».

– Три желания, значит? ― уточник Желз. ― И я могу попросить все, что пожелаю?

– Все, кроме оружия, ядов и всевозможных отмычек. Сами понимаете, что Герцинге не может позволить вам умереть, убить или сбежать.

Желз поджал губы, кивнул. Надежда.

– Я подпишу бумаги, сознаюсь.

– Мудрое решение.

– А хочу я сладкого…

Старик поднял руку, раскрыв водянистую ладонь, всю в зеленоватых венах.

– Вы уверены, что не хотите как следует подумать?

Было у меня время подумать, я тут не первый день .

– …хочу сладкого горячего чаю, но не в простой чашке, а титановой. У нее внизу еще такой ободок есть, который крутиться ― здоровская вещь. Всегда из такой пил раньше, хочу хотя бы в последний раз почувствовать себя свободным. Чашку легко найти, из похожих пьют надзиратели. Вторым желанием будет серый, в тон здешней стены холст брезента два метра в ширину, четыре в длину. Из-за испарений близлежащих к Герцинге болот стены и потолок покрываются испариной и мерзко капают, особенно по ночам. Собираюсь укрыться под холстом и провести последнюю ночь в сухости.

Священник покачал головой: крылья его крупного носа затрепетали.

– Два желания вы загадали, сомнительных, я бы сказал. Очень сомнительных. Каким будет последнее?

– Опусный тростник, заранее смоченный. Он растет на болотах.

Брови старика взлетели.

– Вы ведь знакомы с его свойствами?

– Говорят штырит от него знатно…

– Вы совершенно не серьезны.

– А к чему быть серьезным? ― Желз встал. ― Как вас зовут?

Старик жевал губу. Желз успел по заходящему солнцу определить примерное время, отыскал трос, соединяющий основную часть Герцинге с башней начальника, оценил расстояние от верха башни до земли, когда старик, наконец, отозвался.

– Эрих Виден-Воден, ― Эрих посмотрел Желзу в глаза. ― Я счел вас сильной личностью, способной… способной…

– Противиться? ― Желз слышал, как за дверью дышат надзиратели, тихие и внимательные. Как давно они подслушивают, Желз не знал, а потому не мог рисковать, не мог дать им шанс, что-либо заподозрить. ― Противиться бесполезно. Завтра меня казнят, ничто этого не изменит. Я могу лишь скрасить свою последнюю ночь вкусным чаем, травкой и сухой кроватью. Это все, что мне осталось. До встречи, Эрих.

– На том свете? ― грустно спросил старик.

В двери не было глазка, никто их не видел. Желз не удержался и пальцем указал на окно. Эрих распахнул рот, глаза заблестели.

– На том, ― сказал Желз.

***

Бобби с улыбкой до ушей шагал вдоль камер, вытянув руки в стороны, металлические дубинки в его ладонях стучали по прутьям решеток. Грохот стоял жуткий. Никто из заключенных не спал, и Бобби это веселило. Совершая утренние обходы, он всегда чувствовал себя королем, скользящим вдоль поданных, поданных, вставших лишь для того, чтобы поприветствовать его важную персону.

Вот достойная работа , думал Бобби, не то что мешки таскать говенные, мясо разделывать да грязные сапоги и одежку штопать.

Надзирательствовать ему нравилось настолько, что он часто отказывался от выходных и отпусков, а временами даже и отбирал самую сложную работу у новичков, работу, которой гнушались все матерые надзиратели.

В северном крыле Герцинге насчитывалось семь основных этажей и два запасных для матчасти. По правилам тюрьмы обход следовало совершать за десять минут, но Бобби никогда не останавливали рамки. Он тратил по пять, а то и больше минут на этаж. Заключенные его ненавидели ровно настолько же, насколько и боялись. Бобби был жестокий и чуть что подключал дубинку. Каждый день он находил жертву ― интуитивно, как любил говорить, ― и избивал до полусмерти. Чаще всего под его немилость попадали гордецы, смотревшие ему не в ноги, а в глаза, и красавцы. Последних Бобби на дух не переносил. Природа грубо обошлась с ним, ― слепила крепкое тело, но забыла про лицо, ― и теперь Бобби грубо обходился с теми, кого она не обделила.

Первые пять этажей не принесли жертв, и Бобби поднялся на шестой, одержимый мыслью найти хоть кого-то. Здесь в шахматном порядке располагались одиночные камеры для особо опасных преступников. Громкие имена не пугали Бобби, для его дубинки не было разницы, какое тело колотить. Плоть есть плоть.

– Поднял свой зад! ― крикнул Бобби, заметив присевшего в камере на кровать тощего старика. Крикнуть-то он крикнул, но «интуиция» не изъявила желания поколотить. ― Увижу еще раз, что сидишь, когда я обход совершаю, пеняй на себя!

Старик кивнул. Бобби пошел греметь дальше. Он заглядывал в одну камеру за другой, кричал на одного преступника за другим, но «интуиция» храпела. Пыхтевший и взбешенный, Бобби несся мимо крайней камеры «С-666», спеша на седьмой этаж, когда вдруг замер. За решеткой никто не стоял.