Алексей Глазырин - Я не местный. Книга первая. Плач младенца. Историческое фэнтези

У Пантелея с географией было не очень, он и слова то такого не знал, просто привык считать, что монастырь в котором он трудился то ли послужником, то ли просто работником, и у же не первый десяток лет, находится ну очень далеко от мест где кипит суетная жизнь.

Впрочем, старый привратник не так уж и далек был от истины, и этот древний монастырь действительно находился достаточно удаленно от наезженных трактов, в относительно глухом и удаленном месте.

Когда-то, несколько столетий назад, его основали суровые аскеты монахи, ищущие уединения. Но со временем, эти места стали относительно обжитыми, по близости от монастыря стали появляться деревеньки, люди стали докучать монахам, нарушая их уединённую, отшельническую жизнь.

Что и с подвигло, несколько десятков лет назад, монахов отшельников двинутся дальше на север, осваивать еще более суровые места, а монастырь по благословению московского митрополита, стал женским.

К этому времени малочисленные, живущие каждый по своему обычаю и имеющие каждый свои источники существования особножительные монастыри давно или канули в лету, или ушли на периферию Московской митрополии.

Еще со времен Сергия Радонежского, монастыри стали хорошо организованными общежительными монастырями-киновиями, подчиняющиеся жесткой дисциплине и четкой регламентации.

Где практиковалось нестяжание, послушание, молитва и труд. По Иерусалимскому уставу в церковную службу включался элемент почитания властей – многолетие пелось князю, архиепископу и игумену монастыря.

Так в житии преподобного Сергия Радонежского сказано, что в то время, когда шла Куликовская битва, он у себя в монастыре «на молитве съ братиею Богу предстоя о бывшей победе над поганыхъ»». «За князя и за воя его в сретение ратных», «В усобных бранех и иноплеменных», «В общенуждие, в бездождие, и неблагорастворение времен, и в противление ветром, и в нашествие варварское».

В общежительном монастыре все иноки должны были подчиняться жесткой дисциплине: «Черньцю же убо в послушании сущу и над собою воли не имущу». Службу, «приказанную» им от игумена, монахи обязаны «блюсти и служити, яко же самому Христу». Без благословения настоятеля они не могли покинуть пределы обители. Монах подобен ангелу Божию. Он должен думать только о душевном спасении, обращать все помыслы свои к Богу, жить в смирении и братолюбии. Не позволительно иноку впадать в «мирьскаа сплетениа», «зрети семо и онамо», объедаться и напиваться без меры.

Имуществом монахи владели сообща «манастырскаа стяжаниа и именья обща суть игумену и всей братьи». Иметь села монастырю не запрещалось, однако монахам «николи не быти в нем, но мирянину некоему богобоязниву приказати, и тому печаловатися бы о всяких делех, в манастырь же бы готовое привозил житом и иными потребами».

Женский же монастырь, в котором и подвизался вроде как послушником, а может и просто как работник дед Пантелей, впрочем, он вообще о своем статусе не задумывался, просто исполняя свою работу превратного стража. Эта обитель мало чем отличалась своим уставом, от всякого иного монастыря, хотя конечно имел ряд своих особенностей, в силу традиций, местного окружения народонаселения и своего географического расположения.

Работа Пантелея при этих воротах, которую он работал, без малого десяток лет, его сильно не напрягала, по утру открыть, да по вечеру закрыть, вот собственно и вся работа. Посему службой своей, к которой на старость лет был приставлен, как он считал, Господним промыслом, был вполне доволен и нес ее со всем своим тщанием.

Кряхтя встав с лежанки своей сторожки, и нехотя прошаркав до ворот, он откинул щеколду и открыл калитку в больших монастырских воротах.

В предрассветных сумерках, только едва-едва забрезжил рассвет, звезды уже исчезли с небосвода, но сумрак на земле еще не отступил. Поэтому шагнув за калитку монастырских ворот, он в предутреннем сумраке, едва не наступил на еле различимую корзинку, откуда и происходило звуковое сопровождение летнего рассвета.

Рассмотрев по внимательней свою находку, Пантелей про себя выругался.

– вот жеж напасть – подумал старик – креста нет на этих басурман в сарафанах, принесут в подоле, а ему старому страдай, от недосыпу сна лишившись.

Ворчал он еще и от того, что на его памяти, в многолетнем стоянии у этих ворот, это был далеко не первый случай, когда вот так местные бабы подкидывали младенцев в этот женский монастырь.

– вот ведь знает, бисье отродье – размышлял дальше про себя, местный страж – что монашки младенцев не бросят, и всегда дадут приют сироткам, он даже чуть расчувствовался, подумав, как тяжко сироткам начинать жизнь без мамки.

Старик нагнулся над своей находкой, всмотрелся, разглядев нечто ворочающееся в завернутом тряпье, повздыхал и наконец, подхватил увесистую корзинку, затем занес ее во двор, вновь опустил корзинку на землю, вернулся к воротам и со скрипом закрыл калитку, накинув щеколду, развернулся, вновь взял корзинку на руки, и шаркая своими онучами, держа корзинку на одной согнутой руке другой ее поддерживая, направился через небольшую площадь в сторону деревянного, двух этажного дома, сильно смахивающего на барак, где проживали местные насельницы и где на первом этаже находилась келья матушки настоятельницы.

По пути, пересекая площадь, он еще немного порассуждал о сиротской доле ребенка в этом неприкаенном мире, и жестокосердных бабах, бросающих на произвол судьбы своих детей, да и вообще всех людей, так и норовящих сесть на чужую шею.

Так про себя ворча на этот грешный мир, наконец то, со своей ношей, которая перестала издавать звуки, а только возилась в корзинке, он дотащился до двери дома. Кряхтя открыл ее и вошёл в темный коридор, освящение практически никакого не было, но Пантелея это обстоятельство вовсе никак не огорчило. Он уверенно двинулся дальше по коридору. Остановился только у опочивальни матушки настоятельнице, скромно именуемой кельей. Воротный страж прокашлявшись, постучал в тяжелую дубовую дверь.

Несколько мгновений ничего не происходило, тогда старик еще раз прокашлявшись более настойчиво и громче постучал в дверь, при этом позвал находящеюся за дверью монахиню.

– матушка настоятельница, это я Пантелей, здесь вот какое дело…

Он замолчал, не зная можно ли в коридоре во всеуслышание говорить, по какой причине он приперся ни свет, ни заря в келью к настоятельнице.

За дверью послышался какой-то тихий шорох, затем приближающиеся шаги, и на конец из-за двери раздался низкий, почти мужской голос, с явными недовольными интонациями: