Дмитрий Серёгин - У Цзын-Цзын. Китайский Бестиарий

Давила сердце, сгущала кровь, морозила мозг – боязнь конечного поражения. Бесконечность задачи требовала… да головой пробить потолок жалкого «Мерседеса», спалив зрачками всю эту муть, и расхлестаться могуществами по морозной ночи, нагнав, убедив, учредив навсегда. Что?

– Свое… Изуверство? Да я же просто хочу, чтобы мы были свободны от того, что нас катком в асфальт закатало. Слышишь? Не пренебрегай связью, сплетенной без спросу – с нами не посоветовались. Неужели не ясно, что мы тут одни! Мы слышим друг друга, без оглядки на светофоры и повороты. Я знаю, что ты сейчас говоришь и о чем сейчас думаешь.

Бессознательно Драконов рисовал пальцем фигурки в надышанном круге.

– Разве этого мало? Посмотри вокруг. И ты с этими… людьми хочешь жить?

«Да! Я не знаю… а ты… Но да!»

Крикнул измученный женский голос.

«Ты… любимая… Ты заблуждаешься».

Сдержав себя, ответил Драконов так мягко, что в страдании его просияла утраченная человечность.

«Мерседес» остановился у тротуара на площади Восстания.

Драконов поднял глаза на двухъярусную башенку рыжего вокзала. Скоро полночь.

– Не помните, Тимофей Александрович, во сколько «Красная стрела» будет на Ленинградском?

– В 7.55.

Такси впереди замигало, открылась дверца, и двое по очереди вылезли на свежий снег. Черный рукав лег на белую шубку. Нетвердо потоптались и пошли в вокзал. Пополировав колесами наст, отъехало от дверей вокзала такси. Двое уже заходили в них. Очевидно пьяны, но уверены, что мир под ними тверд, как асфальт.

– Полоумная! —

это нелепая ревность, соскочившая искра, не встретив сторожевого окрика, самостоятельно рассверкалась, растрещалась – и помчалась по нервной системе, как по мотку. Драконов пытался препятствовать превращению:

– Я не даю своего… – Ну и чего? Разрешения? Благословения? Поздно. Осталось воспользоваться последней секундой сознания, чтобы прицелить свою метаморфозу. Казалось, Драконов сидел в авто, прикрыв веки. А кто же тогда, если не он, всплывал со дна города вздувающимся пузырем? Кто безглазо замечал всех этих нулей, ловко свертывавшихся в себя, как личинки: полицейских, пассажиров, носильщиков и алкоголиков, и перед кем разрослась и расквадратилась в стриты и авеню панорама Санкт-Петербурга, о, а вон и Нева, в снежном мареве пригороды прядают, как зонтик медузы, расплывчатыми ободами микрорайнов. Кто ширился туда, где мы не бывали, только в астрономических выкладках предчувствуя там космическое шевеление беспредельных колец? А достигнув предела… схлопнулся. Вмиг пузырь его расширения за любые границы лопнул, как не бывало, и Драконов оказался там, где нацелился оказаться – в одном из купе снятого им же вагона «Красной стрелы», где ехали Ума и Кавабари. Лампа сонно светит в потолке. Сначала надо стать всем, прежде чем стать чем-то, это очевидно. Да, но где же он?

Там, куда выпал Драконов, было тихо, неловко и темновато.

Но пальцы вынули его из сумочки, ущемив за квадратный корпус. Но, хм. Корпус не почувствовал ущемления. А сами пальцы? Бывают разве такие большие пальцы – как слоновьи хоботы. Они поставили обновленного Драконова на холщовую белую ткань. Опустили на стол поперечным срезом. Он стоит прочно. А ноги? Да как-то не стало ног. Он и забыл их. Стоит – и хорошо. Устойчиво.

Вокруг низко задребезжало:

– И ку-да нам целый ва-гон…

Он хотел закатить глаза, чтобы увидеть оного громовержца. Но окоем глазниц ему равнодушно противился. Как ни силился перевести взгляд, тупо глядел прямо перед собой. Был как вырезан в чем-то, причем в чем-то, прочнее, чем он. Не двигались члены, не стягивались мышечные волокна, замолк пульс в ушах. Форма тела была жестко предписана. Не догадались, кем он стал. Это Ума вынула из сумочки свою статуэтку темно-красного дерева и поставила на столик, сторожить ночной сон.

Под его пьедесталом забухало, раздвинулось, столкнулось, подбросило. Он подпрыгнул и покачнулся. «Цзынь-цзынь», сказали рядом подстаканники.

Поезд тронулся. Драконов кругло пялился, слушал и делал свои деревянные выводы, освещенный Луной сквозь ворсистое стекло, поросшее снегом, словно лишайником.

Подчиняясь молекулам древесины, Драконов сохранился только как слух и зрение. Муки медленного омертвения он терпел со смирением. Она рассматривала цветы на стенах – Драконов слышал: «Да не хочу я ничем досконально владеть. А почему, интересно? Потому что это не приближает меня к тому, чего я хочу. А чего, в самом деле?».

Ума перевела взгляд на статуэтку, Драконов деревянно встревожился. Ее расфокусированный взгляд мог бы заметить его, но она уставилась на мыслителя и пересела к нему на полку.

«Что за лепет в скорбном доме: беседовать с такой девушкой о Басё, оставшись с ней на ночь в пустом вагоне».

Свет выключили. Что происходит за его спиной, Драконов не видел. Сквозь стук колес из-за спины как будто били, ритмично ударяя в тугую ткань, далекие барабаны, словно войско выходило в поход за Великую стену.

В забытии он не заметил, как наступило утро, Ума взяла его в руки, подула в деревянное лицо и положила в сумку с разными женскими штучками.

И вот, когда Драконов, выдавленный из сутулого пальто и ухоженного тела, вздувался куполом над Петербургом, взрываясь до объемов, о которых нам лучше не думать, чтобы, низринувшись оттуда, втиснуться в алтайского божка, ревниво шпионя за Умой в спальном вагоне, знакомый нам Драконов, видная, но не глобальная фигура ювелирного бизнеса, прибыл в Пулково, сел в свой чартер и улетел в Москву, чувствуя удовлетворение от сделки, но раздраженный упрямством женщины, на которую имел виды.

Ну и как это? Раздвоился, как Пифагор? Нет. Не то что бы его было два. Скорее, в нем, как в гардеробе, давным-давно сидело то, что и сорвалось с цепи вчера поближе к полуночи. Видите ли… Ну вот мы живем, как привыкли. И многого не замечаем такого, что вовсе не прячется, все происходит открыто и по-хозяйски распоряжается нами.

Он сидел за столом в кабинете, возвратившись из Санкт-Петербурга. Уже минул час Зайца, и Солнце показалось в окнах. Перед ним – раскрученный свиток с портретом первого императора Цинь. Он обдумывал происшествие в баре на Мойке. Объяснение вот-вот должно появиться.

Что за идиотское прозвище выкашляла тень в пустом зале: «Хухай»? И-и? Несколько кликов связали портрет императора и абсурдную кличку. Хухай – домашнее имя Эр Шихуана, злосчастного сынка того самого Цинь Шихуана, которого он нашел похожим на Лютера и чей уморительный голос с усмешкой называл про себя папА.

Портрет торжественно поднимал навстречу Драконову воображаемую кружку с пивом. «Что же ты запамятовал, сын, как мы тебя называли с мамой?» – «Бог ты мой, да мало ли было всяких кличек и мам».