Дмитрий Серёгин - У Цзын-Цзын. Китайский Бестиарий

– Почему? – Спросил Вэй-чжун, под властью гения места не ощутивший глупости вопроса.

– В Москве твоя оставленность непоправима. – Опустила голову Ума. – Ты стоишь под снегом возле дома в переулке, и нет никого, кто был бы рядом. Не важно, светятся окна или нет, идут ли мимо люди из магазина, пришел ли кто-то с тобой… Бездна аморфного безразличия под ногами. А здесь…

– Кажется, здесь ходят в гости. – Сказал Сергей, подняв коричневый палец. – Я слышу.

– Нас не погонят! – Пропела Ума. Гуськом все пошли по снежной канавке к двери подъезда.

– Вернитесь! – В хвосте колонны скрип остановился. Гусёк, сменив голову, в недоумении втянулся снова в подворотню. – Вот. – Пальто философа указало рукавом. Среди ветвистых трещин два треугольника срослись вершинами. – Вэй Чжун почтительно потоптался. Но реабилитация философа не состоялась. Спутница осталась равнодушна к его открытию. – И что? Ну, пойдемте. – Гусёк опять поменял местами голову и хвост и заскрипел в подъезд.

Лествичный воздух протерт с цементом.

– Четвертый этаж. Черная дверь.

Ума достала телефон, включила фонарь.

Через несколько пролетов провела рукой по пухлой дерматиновой двери.

– Сюда?

– Звонок не работает. – Философ сам пошарил у подошв принцессы под грязным войлоком. Открыл ключом побитую дверь. Троицу встретил длинный, еле освещенный 60-ваттной лампадкой коридор с нагромождением фанерных шкафов, детских оловянных ванночек и старых великов.

– Нам в конец.

Крались осторожно, и все равно наткнулись, погрохотали. Комната пахнула теплом и носками. My only friend the end… Не туда. Временем задувало, как в трубу. Компания забралась подальше в недра квартиры. В кухне царил полумрак. Луна заглядывала в окно, из которого был виден монументальный силуэт Исаакиевского собора.

– Чур, я сюда! – Ума вспрыгнула на подоконник. – Это ж икона, а не окно! Сергей, поставьте чайник, please, душу погреем.

Чайник опустился полупрогоревшим днищем на сине-рыжий шумящий огонь. Никто не следил за действиями интервентов, как будто и не было никого в коммуналке, только спущенный бас нудел из-за плотных дверей в конце коридора.

– Пойду, осмотрюсь вокруг. Куплю что-нибудь. Ужин не ужин… – Кавабари искал повод ускользнуть из зоны поражения ее насмешливого взгляда.

– И выпить. – Щелкнул сохлыми пальцами конфуцианский начетчик.

– Выпить пора. Да как следует. – Наказала Ума, отворачиваясь в оконный проем.

«И впрямь нечто андрогинное!» – Согласилась она еще с летним впечатлением от Кавабари. Интеллигентного вида, с балетной выправкой, припухшими от пьянства веками. «Такой хрупкий! Не вафельно-сусальный, конечно, но как он таскал балерин-то?» – сомневалась Ума, пока тот монотонно рассказывал о своем хореографическом прошлом на замоскворецких задворках, вяло шагая рядом.

– Здорово, когда улыбаешься. У тебя улыбка детская. – Льстил мыслитель благоговейно.

– И что мы дальше молчим? – Издевалась Ума, не дождавшись продолжения. – По сценарию теперь – реплика о контрасте детской улыбки с недетскими формами…

– А лицо древнее помпейской фрески.

Ума хмыкнула, разглядывая антенны на крышах.

– На дом залезем? – Она сжимала холодные пальцы философа и вела в подворотню. Внизу ветвились кроны деревьев. В вечных пробках стояли машины. Над головой – только небо. Ума косилась на профиль философа – пухлые губы на азиатском трафарете. Как-то в нем все спрятано. Но не компактно, небрежно. Кем он себя там чувствует? Или правда никем?

Философ из коленчатого коридора отпер мохнатую дверь, сбежал по избитой лестнице и толкнул дверь на мороз.

Как правдой обдало его холодом. Из-за метели встала высокая фигура.

– Аф-тяф! – Крикнула надорванным голосом.

Не она, собака у нее на руках.

– Осторожно, животное! – Прогудела из-под тявканья фигура, покрытая заметенной рогожей и седая от снегодуя.

Ужасно знакомый хрипатый тенор!

– Тэн? Ты что ли?

Тот вгляделся. Сморщил одну щеку, другую нет. Поднял верхнюю губу и прищурил глаз, держа над переносицей очки. Приняв, что это улыбка, Кавабари тоже постарался широко улыбнуться. Правда, навык был в существенной мере утрачен.

– О! Здорово, отец! Откуда? —

– Да я, скорее, куда. Где гастроном?

– Какой правильный вопрос! А мы проводим, да, Бонза?

Счастливый скулеж раздался из-под рогожи. Сверху рухнул в снег газетный куль с мусором. Оба посмотрели в снежную пропасть неба. Протлевшим насквозь зонтом над ними свисала черная липа.

– Ты один или с герлой?

– Втроем.

– Тогда берем четыре, минимум. У тебя с капиталами как? У меня-то…

– Да хватит пока.

– О-о, ну Москва-а, пть, – взревел Тэн, воздевая руки в черной липе.

Песик вывалился и заметался пургой у поребрика.

С храпом, как битюг, рванул Тэн с места нахоженной дорогой в подворотню.

– Ну и где ты сейчас? Все пишешь, никак не бросишь?

– Ага.

Учитель Тэн опять сморщился и показал зубы, но как называется это выражение лица, философ не понял. Но на всякий случай нашел оправдание:

– Так ведь как станешь писать, так непременно что-нибудь да напишешь. Чудеса! Да тут и напьешься.

– А чего вспомнил про наше оленье убежище?

– Увидишь, одна особа. Королевских кровей. Во дворец не пойдет, хижину подавай.

– Вот тебя плющит, старик.

– Да точно тебе говорю, Тэн. Каких-то старых кровей алтайских.

– А-а, у них может быть. Сочувствую, отец. Ханских-то кровей!

Настороженно проехала полиция. Учитель Тэн махнул хламидой, снега сев скрыл из глаз проезжую часть. Но вряд ли наоборот. Учитель же, упоенный своей властью над погодой, сел в сугроб и замычал.

– Ладно, пойдем… – служебный философ, приученный на работе к трусоватости, взял старого друга под микитки. – Вставай, люди выпить ждут.

– Люди ждут освобождения! – Изрек алкоголик, опираясь об урну. – Представь себе только, ты в меру пьян и тебе хорошо, жасмин цветет, а идти никуда не надо, ты в саду, лежишь на раскладушке и смотришь на облака. Зачем тебе вставать?

Учитель всмотрелся в озабоченный блин Кавабари, тужащегося вытянуть его из сугроба, махнул руковицей по носу, ухнул и захохотал.

– А ты какой школы сейчас? – Попробовал перекрыть олимпийский хохот философ.

– Хуяк! – Тэн рубанул вниз локтем, – И нет заблуждения. Знаешь такую школу? А вот ты очень расслабился, старик. В натуре тебе говорю, зря ты так сильно расслабился. Да не тяни ты так. Ах, как это все остопиздело! Все та же зима и разговоры об одном и том же!

Вставший учитель утратил пафос:

– Через дорогу.

– Аригато. Теперь я сам.

Загорелся зеленый.

По пути обратно оба заметно осели.

– А пиво в мороз – это по-московски… – Побормотал Тэн.