Дмитрий Серёгин - У Цзын-Цзын. Китайский Бестиарий

– Это даже не младенец, – говаривал Вэй Чжун, перестав мучать весла. – Это человек до зачатья.

– Я хочу встретить его, – отвечал Драконов. – Чем не выход.

– И что там творится на выходе… «Не будете выходить? А, туда будете выходить. А я вон туда буду выходить». И толпятся на месте.

Ночь давила на реку. Лодка тихо кружилась в течении. Два человека думали.

– А, пройдет хоть один, – грустно шутил Вэй Чжун. – И все, наконец, разойдутся со вздохом.

Собеседник забывал ответить. Он вперялся в берег.

От набережной Крюкова канала благополучно отрулили на Декабристов, подавив сугробы у тротуара. Новый водитель хозяина, всю дорогу просидевший, как статуя, и не подумал выйти, чтобы открыть дверцы. Драконов и пассажиры вылезли сами. «Мерседес» стыл, как вороненый ствол, под снегом.

Стоило показаться из дверцы, зябкий февраль мелким льдом заскреб голую шею. Служебный философ с размаху запахнул косой драп. Ветер откинул его назад. Долговязый Сергей-переводчик, Zhao Weizhong по паспорту, сгорбился под холодом, как у себя в продутых горах Хэбэя, и приседал за тяжелой дверцей.

Только Драконов молодцевато притоптывал у сугроба в легком сером пальто и розовом галстуке, с театральным оптимизмом глядя на люминисценцию, бьющую из фойе новой Мариинки. Ониксовое остекление от Diamond Schmitt напоминало ему ювелирную витрину, и роскошные Jewels Баланчина укладывались в траекторию визита в промозглый Санкт-Петербург.

– Непритязательно, – молвил казенный философ, поглядев на новое здание.

– Очень нравится! – Закивал вечно слегка отключенный Вэй Чжун, ожесточенно улыбаясь, чтобы не застучать зубами.

По лестнице из плексиглаза к буфетам и входам в залу поднимались люди с пепельной кожей, жуя морщинами так, будто они выражали эмоции, но на деле с ними происходило то же, что с плохим табаком в разминаемой папиросе: разрыхление, образование вялых пустот, вздох пересохшей пыли. Драконов не глядя вниз наступал мягкими ботинками на подсвеченные ступени, с ироническим благоговением вслух удивляясь тому, как за такое фуфло можно было прибрать 22 миллиарда. Вниз побежали воспитанницы училища в легких цветных платьях, и все трое вдруг улыбнулись. Драконов потер нос, Сергей как будто треснул корой в складках рта, философ ностальгически завздыхал.

Наконец трое расселись в креслах. Занавес поднялся, заиграл божественный тихий Форе.

– Я думаю, вот именно что сменив Сен-Санса в должности хормейстера святой Магдалины, – заметил Драконов, наклонясь к спутникам, – он и понял, что подлинная глубина музыки – только в таянии звуков под сводами. Она является собственным исчезновением. Вот почему под Форе так уютно дремать. – Драконов прикрыл глаза. Под старинные лады «Пелеаса и Мелисанды» по далекой сцене медленно катились «Изумруды».

Ума подошла к столику в первом антракте. В ее походке была грация верблюжонка. Она двигалась к ним в шерстяном красном платье под рыжие волосы и смущалась, чувствуя, как туго оно обтягивает фигуру. Те немногие, кто встречали их на спектаклях, предполагали, что Драконов таскает с собой родственницу: не настолько дальнюю, чтобы с ней спать, хотя она и располагала – достаточно было внимательного взгляда. В строении ее груди блистало анатомическое отклонение, настолько точно рассчитанное, что из скошенного глаза мужчины сочилось семя. Вогнутая грудина под высокой шеей как будто расступалась, чтобы дать место двум грушевым грудным железам, бесшумно качнувшимся, стоило девушке ступить еще шаг. Тонкая шерсть даже не думала спрятать эту особенность. «Лучше бы черной сеткой обтянуты были», подумал философ, застрявши на вдохе.

– Опоздала на целый акт! Прослушала Форе.

В ее сибирском, правильном лице, усмехнувшемся в плечо Драконову, задор так и не победил уставшую смущенность. От тонкого основания переносицы западали, обходя снизу близорукие глаза, зеленоватые круги. Она медленно кивнула стоявшему слева у столика философу. Прикрылись сухие ресницы – как припорошенные пыльцой щеточки насекомых. Как у промечтавших все детство людей, в линии рта ее легла рассеянная жестокость. Глаза цикады открылись, но она не совпадала с собственным взглядом.

Драконов обнял ее талию и скованно наклонился губами к щеке. Философ прекрасно понял природу этой скованности. Драконов старался не коснуться ее груди, а значит, осязал в уме ее размеры и форму. Кавабари исподлобья глянул на Драконова. Тот ответил холодным взглядом. Ума перехватила его и потупилась, проведя в волосах, чтобы прикрыться локтем.

Вэй Чжун не видел этой бесконтрольно разыгранной пантомимы. Он уходил за шампанским и принес бокалы, вплетя коленчатые пальцы между стекол в розовато-лимонных бликах.

– Ну, доехала. – Бокал Драконова приклонился к ее бокалу. – И то хорошо. Давай пройдемся? – Дзы-нь! – Вэй Чжун и Кавабари добавили – Цзинь! Кин! Четверо вокруг столика поднесли бокалы за нежные ножки к губам. Восемь губ приотворили рты. Шампанское перелилось вглубь. Неспокойно пузырясь, мозги обождали его прихода.

– Так пройдемся? – Напомнил Драконов. – Договорю. – Двое отошли, двое остались. И это подчеркнуло неравенство между ушедшими и застывшими.

– Так вот, из всей коллекции Ballet precieux для такой шеи – рубиновое Opera necklace. Только покрой платья придется сменить.

Ума сунула свободную ладонь под лямку сумочки на плече и скрутила пальцами ремешек. За другую ладонь ее влек Драконов. Она преклоняла ухо к его словам, напрягши шею. Если наблюдать сзади, как философ, смотревший ей вслед от столика, в ее походку была выдавлена из осанки вся ее неуверенность. Как будто она боялась слишком сильно сжать ляжки, а из-за этого опасалась тверже опереть ботинок о пол. И словно брела, избегая себя.

Они отошли уже шагов на пять-шесть. Философ пошел за ними, сам не зная, зачем, и мучась от унижения. «Что я? Из притаившихся, как он говорит. Из никчемных», – бросил в чашу еще щепотку горечи и мысленно отставил ее на ближайший столик. Независимо вытянувшись, он обогнал, точнее, обогнул пару.

– Что вы второй день пропагандируете мне драгоценности? Чтоб не стыдно было в театральном фойе прогуляться?

– Из убежденного эпикурейства. Я хочу тобой наслаждаться во всех отношениях. – Говорил Драконов и вел ее за пальцы сквозь мутные толпы, как по призрачному орешнику в туманных болотах Юэ. – Правда, корень наслаждения – в его же причудливом искривлении. Ты не даешься, и думаешь, что показываешь характер, а меня вдохновляет эта уклончивость.

В его сильном теле скопилась сутуловатая сдержанность. От нее можно было ждать такого рывка, что Ума почувствовала, как у нее замирает живот. Она невольно опустила и опять подняла лицо. Он прочитал ее взгляд и прижал их скленные пальцы к своему бедру с угрожающей настойчивостью. Она чуть заметно удержала его, напрягая кисть. Его хватка была бархатной и жесткой, как панты. Он поддергивал вперед спутницу, слегка заломив ей пальцы у основания.