Дмитрий Серёгин - У Цзын-Цзын. Китайский Бестиарий

– Ну а почему Вы сразу в окно смотрите? А тут никого совсем нет? – спросила Ума.

– А что за раннее хайку? – Вдруг поинтересовалась она. Встала и пересела к нему на диван.

– Как уши киснут. «…Мими мо суунару, умэ-но амэ». – Отдышался Кавабари и даже улыбнулся.

«Боже, как мало надо!» – подумала Ума, но перегнулась через его плечо, чтобы заглянуть в страницу.

Ума напрягла виски и сощурилась, так что отдало в плечах.

Страница выглядела желтоватой, а буквы – голубоватыми. В глазах как будто пошел снег, страница разлилась на большие и маленькие капли, и только через несколько болезненных секунд стянулась в ровный текст.

Сама-то хайку Басё занимала треть строчки, не больше.

Но была воспроизведена на той же странице по историческим изданиям еще несколько раз. Дальше печатались комментарии, слава богу, по-русски, но каплями глазного снега их опять испещрили там-сям последовательности из трех-четырех иероглифов.

Ума подняла руку от занывшего локтя, повернула к себе ладонь и прижала ею моргнувшие слезой глаза.

– А чем Вам так драгоценен Басё-сэнсэй, ох… Извините, – она зевнула, нервно дрогнув усталостью в скулах. – Чем, скажите.

– Изумлением от того, что мы-то так вот лингвистически не в силах, – неуверенно сказал философ: Ума положила голову на его неуютное плечо и стала пристраивать осанку так, чтобы бедра уравновесили сломленную набок шею. – То есть, понимаете. Нам не сложить таких стихов, хоть убейся. Я тут иногда думаю, а если русский язык перевести на иероглифы…

– И какой прогноз? – Вынесла из себя осторожно голос Ума, наконец устроив тело рядом на полке.

– Появился бы поэт с распахнувшися слухом к природе и до одури обпившийся зауми. Провалившийся в каждый иероглиф, как в созвездие. И абсолютный грамматический безумец. – Философ уставился в ковер и выкатил позвоночник морским коньком. Уме снова стало неудобно.

– Ну и что? Еще одна языковая игра. Это, простите… о-ах… скучно.

Тут он наконец заметил, что колени Умы поджались на полку, бедра сели в гнездо, а дыхание превратилось в сопение.

– А вот Драконов, по-вашему, он какой? – Донеслось из дыхания Умы.

– Он… А-а. Забот на миллиарды, зато под вечер с девушкой в театре. Только время от времени он вслушивается. У него там внизу сирена ревет…

– Сирена поет! – Ума встряхнулась. – Давайте я вам лучше погадаю на Басё. Она взяла книгу. – Откройте и читайте. Куда взгляд упадет.

Кавабари молча открыл книгу. Левое сверху.

– Благоволите трактовать? – Философ скривил губу и дохнул в ноздри.

– «Загляни ко мне!» – что непонятного? А вы все в окно… – Она осторожно подтянула себя поближе, опершись на ладонь, как будто еще вглядываясь в хайку. – Все надо трактовать буквально.

Ума бессильно уперла лоб ему в плечо. Ее ладонь как будто искала по покрывалу верную точку опоры.

– Прям всё буквально? Но есть же и бритва Оккама…

– Я спать буду, Кавабари. Погасите свет, пожалуйста.

Дисциплинированный философ нащупал клавишу под белой шубкой и надавил до щелчка. Свет потух. Яркий снег за окном разгорелся. Колеса стуком волокли мысли за собой, но ничего не становилось понятней. Сквозь серые волосы в лунной тени, запрядшие голубое лицо, он увидел, что глаза ее открыты и смотрят ему в глаза. В этом взгляде не было внутренней речи, не было даже заинтересованности. Ночной взгляд был похож на мост, по которому никто не идет. Ума отодвинулась к стенке всем телом, подняла от подушки голову и приподняла простыню, открывая для него место рядом. Философ, не удивившись простоте жеста, стал сидя стягивать джинсы, снял носки, бросил футболку, лег рядом, ее рука опустила над ними простыню. На полке можно было лежать, только прижавшись. Так же прямо глядя на него без единого слова в зрачках, она просунула кисть руки между их животами. Наконец, глаза ее закрылись. Лицо задралось на подушке выше. Он обнял ее за спиной, согнул локоть, дернулся рукой еще ниже и тоже нашел, что искал. Ее рука двигала кистью, сначала медленно, через пару минут нетерпеливо и властно. Стенки купе покачивались, колеса подстукивали, луна светила в обросшее снегом стекло, два человеческих холма под одной простыней все быстрее дрожали, прижавшись и задыхаясь. Наступило полное облегчение. Прошло несколько секунд. Тела под простыней забеспокоились и медленно зашевелились. Один объем сел на полку спиной к другому. Дотянулся обеими ладонями до сиденья напротив и перенес туда свое тело.

Утро подкралось к рвущемуся к Москве поезду. Обнажило его стальные члены от уютного сумрака, охладило туманом. Разлапистые ели, окружавшие просеку путей, сменились постройками и заборами. Состав въезжал в столицу.

– Цуки дзо сирубэ.

Коната-э ирасэ.

Таби-но ядо.

Вот как это звучит.

– Что звучит? – Спросила спутница из-под простыни, уже улыбаясь утру.

– Вчерашняя хайку про Луну и дом.

Уже потянулись в ворсистом стекле привокзальные, скачущие по стрелкам пути, пыльные составы, как будто забытые и простоявшие молча десятилетия. Ума деловито укладывала в аккуратную сумку косметичку, салфетки, несессер с чашечками и миниатюрными приборами, вырезанную в темно-красном дереве алтайскую статуэтку, всю ночь прокачавшуюся над ее головой на скатерти. Философ же все сопел и твердил, неудобно обуваясь у двери, свои объяснения, как будто в эти последние минуты случайного путешествия хотел оправдаться – но в чем? никаких оправданий никто у него и не требовал.

– Эта хайку, которая нам попалась, прекрасно демонстрирует беспомощность перевода.

– Правда? – Ума решила присесть и вежливо посмотрела на спутника. Тот торопился и быстро рассказывал, то и дело помогая себе руками.

– На самом деле в семнадцать слогов поместился диалог из мужской и женской реплик, а потом еще авторский комментарий. Смотрите! Сначала по горной дороге пробирается путник. Уже темно, он смотрит на Луну и думает: «Е-мое, а Луна, прямо как знак какой-то…» Звучит резкая мужская речь. «Цуки, дзо! Сирубэ…» Вот первые пять слогов.

– Шесть. – Вдруг поправила Ума.

– Да? Правда… Должно быть пять… Ну, с Басё бывает. И тут же ниоткуда возникает женский голос: «Сюда-а проходите, пожалуйста…» – «Коната-э ирасэ-э-э…». Причем интонационный узор на эти семь слогов в оригинале положен так, что мы видим вежливо наклоняющуюся женскую фигурку, лицо прячущую за веером, а рукой указывающую прямо в провал горной тьмы. Помните в горах темнотищу – страх одиночества и в то же время неведомого присутствия? Только цитата из пьесы «Дух гор Курама», которая тут спрятана, подсказывает обстановку – ведь что кругом горы, в тексте прямо не сказано, и ни слова о том, что встречная женщина-то, похоже, призрак! Поэтому последние пять слогов звучат с такой тревогой: «Таби-но ядо!» – вдруг за ее спиной откуда ни возьмись выпрыгнула на обочину придорожная харчевня, где можно остановиться на ночь, а спать с этой спрятанной за веером женской фигуркой – и страшно, и так сладко… Вот.