Дмитрий Серёгин - У Цзын-Цзын. Китайский Бестиарий

– Да вон сядь к окну и смотри – туда. А я пока забью, – ответил Тэн и встал.

– «И зелень древности наполнит мне ладони», – лениво прокомментировал Кавабари, забавляясь.

Вэй Чжун, не обратив внимания, в полутьме отвез стул к подоконнику. Тэн ушел в комнату или в туалет, кто его знает. Было часов 11 вечера. Снаружи все давно стихло. Напротив стоял обсыпавшийся фасад. Тропинка цвета чая с молоком запиналась о бряклый садик. Тэн подсел на подоконник, поджёг джойнт и после себя протянул китайцу. Тот подохал, как с отвычки, затянувшись. Они продолжали смотреть. Пока восточный гость кашлял, у подъезда на тропинке вырезался силуэт с женской фигурой и рюкзаком на заднице, поднес варежку к уху. Девушка, разговаривающая по телефону?

– Не думай, – пресёк Тэн. – Брось! – Вэй Чжун уронил подбородок. Опять поднял. Оба бессмысленно пялились в темноту, где ничего не стало, кроме бессловесно происходившего. Не озаряло.

Ума шагнула наискось, отразившись у них в стекле.

– Ну, ладно. Поезд уже скоро.

Перечитала смс с бронью, полчаса как свалившуюся в телефон.

– Как всегда, только номер вагона. – Удовлетворенно улыбается в сумрак окна.

И опять никто ничего не сказал.

Ума и Кавабари вылетели из глухого подъезда в жужжавший верхними ветками воздух.

– Ах, хорошо! – Ума подняла руки к небу остыть под окрепшим ветром.

– Эй! Ой, подождите! – Из поддатой створки двери выбросился Сергей, на ходу пристегивая пуговицу к пальто.

– Вот вам! – Ума, схряпнув варежками снежок, размахнулась и бросила в китайца. Тщась увернуться, пьяный Вэй-Чжун метко подставил снаряду глазницу.

– А это вам! – Следующий комок так и не долетел Кавабари.

– Эта игра называется «в снежки». Их надо метать друг в друга. – Членораздельно объяснил философ.

– Зачем метать, – проморгался Вэй-чжун, промокнув глаза сгибом кисти.

Ума бежала к арке, алчучи ответного залпа. Остановилась и оглянулась:

– Вы такие чопорные, мальчики. Что, и снегу не рады?

– Отчего же, рады, – отряхивая, как сахар, с плеча, ответил философ. – Пойдемте машину поймаем.

– Давайте, поедем, – вздохнула Ума. – Сергей, вы с нами?

– Э-э… сегодня нет. Сегодня нет. До свидания!

– Хорошо, увидимся!

– Пока!

Ехали молча. У водителя работала печка, радио выводило какой-то заунывный шансон. Ума сидела, нахохлившись, рисовала на запотевшем стекле пальцем. Кавабари следил за узором.

– А родители у тебя есть?

– Были. – Она отвернула от Кавабари расстроенное в стекле лицо. Стерла рисунок. Глядя в ночной Питер, шептала, но мутное отражение спутника слышало только отдельные слова: «Я тоже была… жеребенком…». Или: «Я тоже была же… ребенком»?

– Что? – Не выдержал философ.

– Дед Пихто! Вокзал! – Вдруг крикнула на него Ума.

Расплатившись, заспешили на перрон. Там уже стоял красный блестящий поезд. Двое вошли в восьмой вагон – совершенно безлюдный. Только застегнутая на все пуговицы, накрашенная проводница в аккуратной каракулевой шапочке, встретившая их у дверей, проводила в коридор и предоставила выбрать любое купе, перечисляя сервисы.

Кавабари закатил глаза и криво усмехнулся. Ума привычно прошла в середину пустого вагона и отодвинула дверь купе. В тишине они уселись к окошку по разные стороны накрытого кружевной салфеткой стола.

Колеса вовсе не стучали, они думали, и волна мыслей проходила через все тело. Было в ней математическое спокойствие, может быть, но не скука. Послание вполне определенное, но не в словах, а потому и разгадывать его не было смысла, стоило лишь ему отдаться. Да и не таковы ли все послания, настигающие нас в мире, включая слова?

Ума сидела на мини-диванчике у шкапа с умывальником и разглядывала темно-синюю обивку стен в золотые лилии.

Две недели назад Кавабари пригласил ее в гости. Долго отнекивалась, но пожаловала. Философ жил в однокомнатной квартире на первом этаже. Стояла зима, в жилище было студено. Зажег конфорки и поставил в фосфоро-синий цветок кастрюльку с сакэ. Ума осматривала хоромы. При кровати – коврик, кругом – книги, в углу – изможденные черные балетки, на стене – карта Японии. «Ммм, уютненько, чо», – и прошествовала в кухню. Присела за стол, поджала ноги, зябко поежилась.

– Люто. Вода в кранах не замерзает?

– Щас! – Кавабари свернул за угол – в комнату, порастряс постель, пришел с полосатым одеялом, положил ей на спину. – Ты попей, – протянул чашечку с горячим сакэ. Ума дула, прихлебывала, теплый ручеек заветвился по телу.

– Теплее. Таю, как снегурочка, – Ума потерла озябший нос и щеки. – Так ты зачем забрался в этот холодильник?

– Утром встаю, шкаф в инее! Красиво и вытрезвляет.

– Прикольно, в центре Москвы.

Кавабари плеснул из дымящейся кастрюльки еще рисового вина.

– Могли бы жить, а сами в рефрижераторе сидите. Одни-с.

– Жить это как-с? Ну, так и вы одни, кстати.

– Я-то как раз нескстати. Найдется для меня одеяло? А вот ты один, потому что самое ценное никому не отдашь. Раздаешь все то, что тебе по барабану. А что для себя удерживаешь? Не покажешь… А знаешь, почему? Потому что ничего там нет! Для поэзии «ничего» – норм, конечно. Что заполнится, если не пустота. А для любимого человека полная херня… Только поэты могут быть так жестоки.

– Знаешь-ка, ложись ты. Я про себя и не то еще знаю. Мне твои анализы… Так, мазок.

– Мазох… Захер, Леопольд…

Кавабари накрыл засыпавшую гостью своим полосатым одеялом, сам завернулся в пальто. Включил на айпаде Баха. Та только прошептала: «А я бы прильнула и так бы осталась прильнутая». Философ дернулся сказать, но:

«И для бедняка в поле найдется цветок – демон-репейник», —

убормотал себя, угасая.

«А у меня даже этого нет, – думала она, сидя в вагоне на овальном диванчике. – Почему, интересно? Наверное, потому что это не приблизит меня к тому, чего я хочу. А чего, в самом деле?»

– А чего Вы хотите? – Спросила она у философа, сидевшего через стол с тонкой книжкой, но давно не глядя в мятую страницу.

– А? – Сказал он. – Я нашел новое толкование того самого хайку про пруд: «Фуру икэ я…», точнее, не толкование, а… я нашел у молодого Басё хайку, которая наверняка пришла ему на ум, когда он писал в старости про пруд и лягушку. «Фуру ото я… " Тот же ритм, та же акустическая конструкция, но…

– То есть вы хотите понять Басё? А зачем?

– Причем тут…

– Это только упражнения в чтении. Вы этого не хотите. Вы случайно наткнулись и задумались.

– Но о том, что мне дорого.

– А Вы могли бы отдать то, что Вам дорого? Например, Басё?

– Это как?

– Навсегда забыть Басё.

– А что того стоит?

Философ печально оглянулся в окно. Осины стояли в болоте, мелькали березы, цеплялись за ели, а те за черный воздух, снег же душил их всех и наслаждался своим господством.