Дмитрий Серёгин - У Цзын-Цзын. Китайский Бестиарий

– Там же стена, что вы, в гардину меня волочете? – Возмущенно, но с взволнованной улыбкой зашептала Ума. – Домогаться в углу, что ли?

– А я тебя не домогаюсь. Надо будет, спрашивать не стану, наклоню и заставлю. Но пока мы беседуем об Эпикуре. – Нагнувшись ближе, он поцеловал ее в дрогнувшую бровь у виска.

– Зная, что у меня уже бог знает сколько времени никого не было, такое мне нашептывать. – Она негодовала. – Давай уже пойдем на места. Это какой звонок был?

«После пары шампанского куда как прямее путь Эпикура», – довольный собой, философ откинул синюю бархатную занавеску, присоединившись к джентльменам, ловко дергающим себя за ширинки. Высушив руки в ущелье горячих ветров, фиалково светящем в ладони, вернулся к столику. Но потерял из виду в фойе и Драконова, и его бардовую спутницу.

Один суковатый Сергей Вэй-чжун дремал над недопитым бокалом.

Насколько ценил философ мелодический удар китайского языка в колокол головы, настолько же страдал от изъяснений Вэй Чжуна – в сиплой манере, перенятой у челноков с черного Амура.

– И то, Сергей, поспали чуток? Трудный день!

Тот открыл глаза, посмотрел на столик, коснулся пальцем, на наш бы взгляд, почти пустого бокала.

– Ох, да. Но не весь акт проспал. Странно что. Пекинский балет – такой бурный, как акробатика. А я сплю без задних ног, любимое место. А у вас танцуют задумчиво. Как будто все уже выпили, и непонятно, что делать дальше. Но не спится.

Чтобы ему ответить, китаец как будто спустился в тело с гаснущей люстры, и приобрел налет привычной нам человечности. По сути, да, он поступил вульгарно. Благородного мужа чувства и речи достаточно воспитаны, чтобы вести себя автоматически, на телодвижения можно положиться, его же тут нет. А тут, то ли от шампанского, то ли расчувствовавшись, наблюдая за плавными композициями Баланчина, китаец чуть ни стал человеком.

– И у нас так везде или эпизодами?

– Если в России что-то делают хорошо, в Китае это очень одобряют. Моя компания сейчас выпускает русский квас. Замечательно продается.

Люстра совсем угасла, Сергей Вэй-чжун вместе с ней погас взглядом, и опять был далеко вне себя.

– Третий звонок, давайте в зал.

– Да-да.

После оваций с вибрацией внутренних органов, компания спустилась с небес на землю, попав в гардероб заведения.

– Давайте номерки, – Ума собрала со всех пластиковые квадратики и нырнула в толпу. Через пару минут охапка одежды была вручена владельцам. – Разбирайте! Я – на воздух!

Мужчины, облачившись в драп и кашемир, поспешили следом. Питерский воздух был пропитан влагой, как губка. Вокруг фонарей в нимбах света зависли частицы мокрого снега. У театральной тумбы, обклеенной Гергиевыми и примами, стояла Ума. На фоне люминесцентного сумрака она выглядела нимфой с антикварной открытки.

– Я провожу тебя. – Драконов натягивал тонкие кожаные перчатки.

– Не сегодня. А если так печетесь о моей сохранности, одолжите вашего философа на вечер. Хочу разъяснений и некоторых подробностей. Из учения, как вы там говорили, о клинамене.

– Да ради бога, – отозвался Драконов, отступил на пару шагов под планирующими комочками снега, но приостановился. – Ты, как всегда, обратным билетом не озаботилась? Ладно, бронь лови на мобильный. В Москве позвоню. Дело наше вполне продвигается.

Драконов слегка поклонился и размашисто запружинил по направлению к черной машине. Сергей нагнал его в усилившемся белопаде. Сказал пару слов, покрючив глазами в сторону зашагавших прочь Умы и философа. Подбежал и мягко пристроился в шеренгу. Трое месили снежное тесто.

– Если можно пасть ниже человека, то мы это сделали. – Сказал мрачный философ, бредя. – Эти площади, окна, каналы – не про нас они проектировались. Глядите, даже снег нас вокруг облетает, ему липы роднее. Вон как на ветки славно садится. Вас не коробит ломиться вот так сквозь это великолепие?

Переводчик глядел кремовым пирожным. На него насыпало вечернего снежку, коричневые щеки заалели.

– Зря я свитер надел под пиджак, – сказал он неуверенно.

– Вы все не видите ни хе ра!

– Я впереди вижу мостик. – Сообщил Вэй Чжун, жмурясь в облетавших с неба снегурках. – Давайте на нем постоим?

– Какая зоркость, да я его с закрытыми глазами найду…

– То есть пора открыть вина? – Сообразила Ума, найдя источник психоза.

– А Вас. Вас спасает фигура, – сказал философ, продышавшись от злости и уж как-то назойливо благоволя мятым взглядом. – Представишь фигуру и на шубу уже не смотришь.

– Так куда смотреть? – Заинтересовался Вэй-чжун.

– И куда не смотреть, ау! – Уже легкомысленно Ума потрясла варежкой перед глазами философа.

– Так ведь глянешь – и обмираешь… – Признал он, потупившись.

– Вы бы уж лучше ожили, в конце-то концов, – засмеялась Ума, и компания ввалилась в гастроном, стряхивая снег со сбруи воротов и рукавов.

– Чудный вечер! Хорошо, что по каналам пошли. Кавабари, держите, пальцы закоченели, – Ума передала философу бутылку. Компания примостилась возле прайда львов у канала Грибоедова. Скоро на постаменте с белыми животными уже стоял пустой сосуд из-под Medoc. Вэй Чжун, облокотившись о перила, смотрел на темную воду, прихваченную льдом.

– Кавабари, не осталось сыра?

– Ничего не осталось. – Он смял пустой пакет из-под снеди и затолкал в карман. – Нищие прожорливы… А! Зато есть одно старое лежбище. Хоть погреемся.

Ума и Кавабари медленно поскрипели впереди, китаец, засунув голые кулаки в карманы, почапал следом.

– А он вам кто?

– Кто?

– Ну, вы с ним в таких отношениях…

– Нет у нас никаких таких отношений.

– Да? А с ним на ты вообще-то не принято.

– Так ведь это не я у него на посылках.

Философ в тоске отвернулся и огляделся. Слякотела Гороховая, мрачная, безлюдная. Влечение пропало. Стало скучно и холодно. Ума покосилась, пожала плечами и тоже потеряла интерес.

– Пришли. Под арку и в ворота…

Вэй-чжун прошел в чугунные ворота первый и, устыженный, остановился. Ума прошла подальше, но тоже остановилась. Последним под гулкой аркой, ценя трещины в морковной штукатурке, прошел философ. И – тоже стал. Что же поднялось стеной пред ними? Да ничего. Это был обычный питерский двор, на себе не кончавшийся, а уводивший еще куда-то, с в меру облезшими стенами, без деревьев, почти без машин и совсем без людей. И вместе с тем, живое, как ладонь, предупреждение удерживало от проявлений столичного самодурства. В снежном дворе осязаемо царил свой закон.

– Нет, Питер это не Москва, – выдохнула Ума.