Шмиэл Сандлер - Как сделать еврея счастливым

Я полюбил Беллу всем сердцем и принимал ее со всеми ее капризами. Она любила заниматься сексом в совершенно неожиданных местах, порою принуждая меня брать ее то под столом то на столе или даже на шифоньере, откуда мы однажды свалились в момент, когда я кончал. На мне это глупое падение отразилось катастрофически. Я едва не сделался половым инвалидом. Но с этой женщиной были не страшны подобные пустяки: своим участием и лаской она сумела вернуть меня к радостям сексуальной жизни. Ее фантазия была неисчерпаема. Однажды, наблюдая, как спариваются на абажуре мухи, она обратилась ко мне с невинным вопросом:

– А мог бы ты трахнуть меня на потолке?

– Я не против, милая, – сказал я, – но прежде надо бы застраховаться.

Лично меня Беллочкина фантазия лишь забавляла, но иногда мне казалось, что именно склонность моей возлюбленной к акробатическим соитиям в местах, куда без альпинистского снаряжения было не взобраться, а также ее неукротимое влечение к философии второй половины девятнадцатого века, сломили волю, ее супруга и он с головой ушел в продолжительные запои. Муж ее работал охранником на центральной автобусной станции, а она занималась семейным очагом, все свободное время, проводя у меня или у ботаника, которому, я думаю, лучше работалось в ее присутствии»

Свое расследование я хотел начать с заведений Мордехая Фридмана. Меня настораживало лишь то, что человек он был проницательный и немедленно разгадал бы, с какими намерениями я явился. Тревожить Фридмана понапрасну, без определенного плана действий было неосторожно, и я решил отложить на время свой визит к нему. Когда-то мы были на короткой ноге и я, бывало, занимал у него на мелкие расходы. Он не брал проценты с долгов, потому как хотел привлечь в свою харчевню больше посетителей.

Я включил Фридмана в число подозреваемых мною людей, хотя каких либо конкретных улик против него у меня не было. По натуре он был скорее жулик, чем убийца. И потом, с какой, казалось бы, стати, – рассуждал я, – ему держать зло на Уилла? Напротив, он не скрывал, что помогает ему материально, не раз подчеркивал, что был лично знаком с его отцом и считает себя в некотором роде, ответственным за судьбу сына. Ничего предосудительного в поведении Фридмана раньше я не замечал, за исключением одной несущественной, на первый взгляд, детали: когда бы мы не встретились, в любое время дня и ночи, общей темой наших бесед всегда был Уильям. Я заметил, что бармен часто, без всякого к тому повода, сворачивает наши редкие задушевные беседы на совершенно беспредметный разговор об Иванове. Было ясно, что он благоволит ему, хотя со стороны, симпатия его имела какой-то странный, если не сказать, болезненный характер.

До самоубийства Уилла я готов был объяснить причину его нездорового интереса тем, что он просто тешит свое самолюбие, пытаясь набрать очки на своей показной добродетели. Теперь, когда Уилла не стало, таковое поведение Фридмана наводило меня на некоторые размышления:

– Видите ли, господин Борухов, – обыкновенно начинал он в такие минуты, – даже Иисус не мог даровать всем страждущим тех благ, которыми я осыпаю своих сограждан. И за это граждане мне благодарны…

При этом он с отеческой нежностью поглядывал на Уилла. Бедняга Фридман, по простоте душевной, верил, что истинную радость в жизни человек испытывает за кружкой доброго пенистого пива. Мало того, он утверждал, что, только вводя в организм алкоголь, человек очищает душу от тяжелой слизи буден, наполненных тяжелым физическим трудом. «Все наносное, – утверждал Фридман, – связанное с неустроенным бытом, уходит на второй план и остаются лишь ощущения – чудные светлые ощущения и несколько размягченная, но пытливая в своих проявлениях мысль…»

Улыбаясь, Фридман показывал мне на умиротворенные лица людей сидящих в баре и я, помня о том, что он представляет мне кредит, делал вид, что не вижу оснований возражать ему.

Из дневника Уилла Иванова

«Иногда ботаника приглашали выступать на каком-нибудь симпозиуме или раз в год большой делегацией приходили в гости бывшие сотрудники по академии и уговаривали выхлопотать дополнительное пособие через министерство абсорбции. Старик и слушать не хотел о дополнительных подачках, а те гроши, которые получал, раздавал соседям, зачастую забывавшим возвращать долги.

Но было время, когда деньги у него водились, причем в немалых количествах. Я не спрашивал его об источнике их происхождения, полагая, что ему перепадают крохи от гонораров за заграничное издание его книг. Но лишние деньги у него не задерживались: раздаст, бывало, все за неделю, а потом сидит до следующей пенсии без гроша в кармане и пухнет с голоду. В затяжные периоды безденежья он питался помидорами из своей теплицы или жидким репатриантским бульоном, которым его самоотверженно подкармливала Белла. Другой бы на его месте стал приторговывать овощами на рынке: в Израиле это неплохой приработок. Мы с Беллой не раз предлагали ему заняться бизнесом, но он наотрез отказывался от этой идеи – недостойно, мол, ученого, предаваться низкой торговле.

– Ну так прекратите раздавать деньги! – требовал я, сердясь на его неразборчивую доброту. Старик улыбался нам в ответ, кротко отвечая, что ему доставляет удовольствие делать близким приятное. В те редкие случаи, когда ему неожиданно подваливал гонорар, я зачастую бывал среди тех, кто стрелял у него сотенку другую на повседневные расходы, а вернее на мелкие подарки для Беллы.

Это было в самом начале нашего знакомства, когда она только что приехала с мужем из Таджикистана, и я вызвался учить ее ивриту. Она овладела ивритом через полгода, а я овладел ею через два месяца. Если бы не своевременные субсидии старика, вряд ли я вообще мог подкатить к ней: я поддерживал супругов покупками дешевого мяса на рынке, но любила она меня, полагаю, не только за это.

С месяц другой мы с Беллой побезумствовали во время ночных отлучек ее мужа, но затем она вдруг остыла ко мне, я же, напротив, проникся к ней глубоким щемящим чувством любви и готов был умереть у ее ног.

Мне нравилось ее умение слушать, ее доброе сердце, красивый с горбинкой нос, чувственные губы и точеная фигурка, напоминавшая изящные формы Клеопатры. Она была моей первой и последней любовью. До нее меня никто не интересовал. Впрочем, несколько мимолетных увлечений у меня было, но это даже отдаленно не напоминало то всеобъемлющее мучительно-сладостное чувство, которое я испытывал к Белле. Я любил ее нежно трогательно, жестоко страдая от мысли, что она принадлежит другому.