Роман Шабанов - Продаются роли!

– Ну что ж, и на этом спасибо, белокурый ангел со второго этажа, – ухмыльнулся он, глядя на себя в витрину обувного магазина, в котором даже манекены, казалось, смеются над утренним костюмом двадцатишестилетнего франта.

Детская постройка имела суровые графические линии – неровные каменистые стены, с двумя башнями, на одной из которой были готические шпили, на другой – часы с водрузившимся над ним минаретом. В утренней дымке возбужденного солнца, образование сливалось с прямоугольниками домов, пусть не выдавая в нем жилой дом, но и не намекая на принадлежность к месту, в котором уже долгое время прячутся животные от дикой природы и неограниченных возможностей. Постройка нервно принимала утренний слой краски, как утренний туалет светская дама, опаздывающая на светский раут. Вскинутая прическа, затем шляпка набекрень, макияж, как получится и много веснушек по контуру – все это проступало сквозь утреннюю мглу, которая, как ворчливая синьора, у которой одна болезнь на другой, уступала место молодой резвой, излишне взбалмошной, сеньорите по праву места. Та вынужденно становилась в окруженный джентльменами круг, и протянув руку самому, по ее мнению симпатичному, втягивала его в свою дневную бессмысленную игру. Долговязый партнер, принявший ее правила игры, имевший на голове нестандартную прическу – удивления, эпатажа, радости и глупости тонул в сборках ее платья, и также был не сильно рад тому, что выбор пал именно на него. Пока солнце настырно заливало улицы своим желтушным светом, дама и ее кавалер начинали свои первые движения в унисон образующимся пробкам и скрежетаниям шин, разворачивающих свои музыкальные инструменты, чтобы впустить новую волну – робкую, но обязательно новую. И только вход с нелепым зеленым пучком зелени в центре как невеста с пучком лука, находился в ожидании часа, когда со скрипом лязгнут двери, и заголосят голодные звери, дети и этот кошмар сольется в единую серенаду, готовая продолжаться бесконечно долго.

Иван подошел к воротам, утопая в зелени букета. Тень, должная накрыть его, выдала – отклонилась в сторону и осветила его профиль по всему контуру, выделив последовательно – короткие брючины, синюю блузку в желтый горошек, с воланчиками, подборками, цветочками и прочей шелухой. Иван перешел в сторону, сместился вправо, затем влево, вжался в холодную ограду, принимая форму одного их животных, сваренных когда-то в душной комнате навсегда.

Народ косился. Поворачивал голову, оценивал увиденное, тут же отворачивал, морщился, но продолжал идти, не сбавляя шаг.

Уже прошло трое рабочих. Они повернулись, почти одновременно, сделали оценивающий взгляд, отвернулись, переглянулись, пожав плечами попеременно, вероятно думая, что им привиделось, но в то же время не сбавили шаг. Дама в шляпе с широкими полями, предположила, что шляпа способна искажать. Она не останавливалась, лишь в какой-то момент запрокинутая нога, пожелавшая сделать следующий шаг по направлению движения, замерла, прошла труднопроходимое, вязкое образование и, ступив на асфальт, уже в следующем шаге не терпела препятствий.

Иван провел осторожно по чугунной ограде раскрытой пятерней. Металлический звук оглушил робкую тишину, и та замерла в надежде, что это больше не повторится. Не тут-то было. Теперь стиснутый кулак опустился на чугунные фигуры фламинго, заставляя дрожать крепкую оболочку и резонировать, переходя по ограде, его волнам, амплитуда колебаний которых, увеличившись, передавалась проснувшимся животным, так как те особенно чувствовали напряжение от людей, поместивших их в клетку.

Первыми проснулись волки. Они завыли, так жалобно, с таким надрывом, что, казалось, плачут, а не просыпаются. Их услышали белолицые свистящие утки, проснувшиеся разом, начавшие свой день с переклички, почувствовав легкую угрозу и успокоившись при пересчете всех в наличии. К уткам присоединились лисы, медведь и слон. Они заговорили, и кавалькада звуков хлынула яростным потоком, как сорванная плотина, сперва издавая тревожные звуки разболтанных досок, бревен и железо-бетонных плит, а потом накрывшая сразу, не тонкой струйкой, поступая, как набираемая вода в ванной, а большой порцией или несколькими сразу.

Звери подняли бунт. Бунт против одного человека. Человека, переодетого в женскую особь, стоящего на пороге их дома и пытающегося достучаться то ли до старика, то ли до каждого в отдельности, своим стуком как бы спрашивая: «Есть ли у вас что-то человеческое?», как часто ищут животные черты среди людей. Клетки ожили, там ждали, пробуждения старика, который любил покемарить именно под утро, когда солнце протискивалось сквозь узкие щели ночных пирамид, и терялось в горизонте, катаясь по нему, меняя точку равновесия, находя ее в первых просветах.

Иван продолжал околачиваться около зоопарка, как человек, который всю жизнь хотел попасть сюда и он не может ждать открытия, так как трудно устоять – оно слишком близко, чтобы терпеть. Но он был избалован живыми образами, и его трудно было удивить кинкажу или красным волком, так как работал здесь. Ночью чистил клетки, подметал и под утро исчезал из мира животных в людской, из которого тоже приходилось исчезать ближе к ночи. Он пришел сюда, так как ему некуда было идти. Хотелось укрыться, одеть черный рабочий костюм и стать частью рабочего пространства, пусть уже в дневное время. Хотя бы на полдня, на час, на пятнадцать минут, на несколько мгновений, чтобы прийти в себя.

К несчастью, у Ивана не было ни одного человека, который реально мог помочь. Со всеми связывали профессиональные, но никак не личностные интересы. Сейчас он пожалел, что даже и не пытался понравиться, говорить на отвлеченные темы, только что касаемо темы и никакого отхождения в сторону. На восстановление документов уйдет уйма времени, да и дума о том, что придется, пусть на время, но покинуть Москву, его не очень-то и грела. Конечно, возникла робкая мысль уехать домой, где есть крепкие стены и крыша, а также многочисленные подпорки, если надо костыли, вспомогательные плечи, на которые можно положиться, а здесь без всего вышеперечисленного сам пытаешься устоять. Но та мысль как прошмыгнула робкой мышкой, так и, вильнув хвостиком, исчезла в одой из норок подсознания.

В то время улица продолжала наполняться людьми. То есть люди не заполняли ее, оставаясь в ней: они проходили, но плотность становилась больше – первоначально тонкий слой масла, затем добавлялся джем, через минуту слой колбасы и веточка зелени, потом прикладывался бекон, добрый слой сыра двух видов, еще один кусок белого хлеба, потом еще. Этот бутерброд ходил по улице, гармонично распределяясь между автомобильной плотностью, фонарями, разреженным воздухом после ночной прокачки и видоизменяясь по составу, исчезал в проемах дверей, углов, переулков, такси, успевая запомниться своим желтым зонтом, споткнувшимся силуэтом или нервозностью, с чем вероятнее столкнуться утром, нежели вечером.