Валерий Рыжков - Белая обитель

– Я ему придумала псевдоним, которым он подпишется под моим очерком, Лист де Жур.

– Только не по-французски, – болезненно поморщилась старушка.

– Хорошо, что-нибудь придумаю вологодское.

Журналиста несколько смутила манера разговора.

– Мне как-то неловко, что я подействовал на вас как…

– Как сердцеед, – с вызовом произнесла она. – У моей мамы страх за меня, что меня хотят изнасиловать сексуальные маньяки. Только не обращайте на нее никого внимания, и она успокоится, вы возбудили ее воображение.

– У меня вопрос: какие у вас творческие планы.

– Вы уже перенеслись в будущее время, вы торопитесь, а я вас задерживаю. Простите меня. И планов у меня нет никаких. Одни хлопоты. Ходить по магазинам, покупать что подешевле. Хлопоты – это мои планы.

– Нынче время такое, раньше не знали, в какую сторону покатиться, теперь не знаем, куда катимся. Эх, яблочко! – ударил в ладони журналист.

– Мама знает. Она каждый день и вечер смотрит телеящик и все знает про поле чудес. Я от всего этого далека. Я так устаю.

– Я хотел бы вернуться к моему вопросу. Ваш стиль в искусстве, теперь там всякие Митьки.

– В последнее десятилетие всех потрясал авангардизм, потом поставангардизм.

– Это что-то натюрмортное, когда на столе два разбитых стакана и скатерть непромокшая, – заметил журналист, – или… – он посмотрел мимо этих чудаковатых женщин на картины. Он почувствовал двойственные чувства, кусочки целого. Мир делился надвое: на день и ночь, на черное и белое. Ему пришла в голову дикая мысль, что это есть не что иное, как одна постель для мужа и жены, и вследствие чего происходит совокупление. На этих картинах краски образовывали нечто похожее на вечерний туман, который с охлаждением разрастался только вширь. Это создавало в нем тревогу, но успокаивало их. Он увидел в них противоестественное и их кровать на двоих.

– Или абсурдное, – закончил он.

За окном стемнело до фиолетового блеска тусклого неба.

– Доченька, уже час прошел, предложи гостю чай или кофе, – скрипуче проговорила старушка, облизывая сухие губы.

– Может быть, действительно попьете вместе с нами кофе? Он натуральный из гуманитарной посылки.

У него действительно начались спазмы в животе. Он вежливо отказался, потому что расценил это как окончание разговора. И это было вежливое предложение уйти.

– Спасибо. Я тоже получил гуманитарную посылку. Я с вашего согласия ухожу. Я хотел бы еще раз вас посетить, чтобы показать окончательную редакцию моего очерка. Обсудить некоторые детали.

– Мне будет очень приятно.

Она поправила очки на переносье, которые он впервые заметил за все время их разговора.

– А что это за письма Марии? – почему-то вдруг вспомнил журналист.

– Письма Марии к каторжнику Достоевскому.

– Тому самому Достоевскому Федору Михайловичу?

– Тому самому, но в те годы он был для нее просто Федор Достоевский, ссыльный, почти неизвестный человек.

– И что у него была взаимная любовь…

– Была. А вы что не знаете?

– Откуда? Из школьной программы грамотного русского языка.

– Да-а. А их переписка, к сожалению, находится за семью печатями. Никому это и не нужно.

– Но он же страдал, любил.

– Неужто это не отозвалось в его романах?

– Почти нет. Так бывает, любишь и не скажешь. Я дам вам почитать эту тетрадь. Может, вы проведете, как принято говорить сейчас, журналистское расследование. Но будьте осторожны, не сострадайте с ним, живите своей жизнью. А то будет, как у меня.

– Очень приятно было с вами познакомиться, – он откланялся.

Они подошли к двери, там из трех замков в рабочем состоянии был один. Она неторопливо открыла дверь и пропустила его вперед. Он лицом к лицу прошел мимо нее, так что губы коснулись ее лба. На лестничной площадке он развернулся к ней, сделал вежливый полупоклон и стал торопливо спускаться по лестнице. Этажом ниже он перевел дыхание. Он услышал, как закрылась дверь квартиры.

Она прошла в комнату, погасила свет. В комнате стало тихо и мрачно. В обойной щели заскребся таракан.

Она присела в кресло, в котором сидел журналист.

– Мама, а верно он красивый человек.

– Да, доченька. У него добрая улыбка.

– У него красивые глаза и руки, – продолжала художница, – его пальцы. Я их чувствую на себе.

Художница откинула голову на спинку кресла. Она посмотрела в окно. Лицо ее излучало улыбку.

– Мама, как ты думаешь, он нравится другим женщинам, как и мне?

– В дни моей молодости женщины любили молча и безнадежно.

– Он мне понравился как экзотическое явление природы, которое я могу передать в цвете, как музыкант в гамме.

Старуха пальцем постучала по голове, взяла колоду карт и стала раскладывать пасьянс.

– Не думай о нем. Забудь.

– Что он икать начнет, если я буду о нем думать?

– Не болтай глупости – подай мне лекарство.

Дочь встала… взяла со стола упаковку таблеток и подала ей.

– Я хочу написать картину, – настойчиво произнесла она.

– Спустись на землю. Что ты мне подала? Это не мое.

– Извини, мама, я сейчас найду твое лекарство.

– Пока найдешь, у меня начнется приступ стенокардии, – она сделала несколько судорожных вздохов и задержала дыхание, показывая тем самым, что приступ у нее начался. Дочь засуетилась около больной, исправно играя роль медсестры. Через минуту старушка приоткрыла один глаз и тихо произнесла:

– Мне уже полегче.

– Мама, ты меня не пугай, а то сделаю тебе больной укол, – пригрозила дочь, как медсестра. – Ты у меня самый единственный и дорогой человек.

Она припала к ней и стала целовать ее руки, голову, волосы, губы и снова ее руки. Старушка прикрыла глаза и погрузилась в дремоту, а дочь обняла ее руками, как кора ствол. По ее рукам обильно текли слезы, как березовый сок в мае.

Был вечер. За окном стояли голые деревья с набухающими почками. Маслянистый свет от уличного фонаря расползался по асфальту.

Журналист нес папку с письмами и тетрадью, на которой мелким почерком написано «Книга: Узника земли Уц». Потом, войдя в дом, где было тепло и тихо, ему оставалось только раскрыть ее и прочитать, но он отложил ее в сторону, лег на диван и заснул.

Был человек в земле Уц, и был человек непорочен, справедлив и богобоязнен, и удалялся от зла…

Весной тысяча восемьсот пятьдесят четвертого года в Семипалатинск выехала арестантская повозка.

Семипалатинск тогда представлял собой один из форпостов Российской империи. Город был похож на обычный губернский с восточным колоритом. Он был разделен на две части: русскую и татарскую, как и вся Россия. Караванные пути из Китая, Средней Азии, Сибири, Запада пересекались в этом городе. И вот повозка, проехав через город, остановилась около казарм. Сначала на землю сошел конвоир и кивнул головой арестанту.