Арбен Кардаш - Танец поневоле

– Был ли день, когда я не видел тебя? Такого счастья не дождусь! – засмеялся дядя Шах-Буба. Он, сойдя с валуна, пожал руки мне и дяде Хелефу, затем надел свои шаламы.

– В таком случае сгинь с моих глаз! – сказал дядя Хелеф дяде Шах-Бубе. – Аманат [20] Аманат – вещь, отданная на хранение, или живое существо, порученное кому-либо для присмотра. Гюзель я передаю тебе. Отныне ты за него в ответе.

– За себя я сам отвечаю! – сказал я.

– Вот так! – восхитился дядя Шах-Буба. И добавил, хлопнув меня по спине: – Не перевелись у нас мужественные парни!

– Пусть кто хочет, тот и отвечает! Я с этого ничего не имею. Принимаю свой пост. – Дядя Хелеф взобрался на белый валун, вытянулся, придерживая слева свою палку, правую руку поднес к виску и добавил, смешивая русские и лезгинские слова: – Служу Красной горе, Советскому Союзу и его бычкам! Килянусь матриалами двадцать пиятий сиезда Кепесес!

– А как же остальные съезды? – Дядя Шах-Буба решил подтрунить над дядей Хелефом.

– Ими ты сам клянись! – Дядя Хелеф снял свои кирзачи и водрузил их на высокий край валуна. Рядом положил палку, которая наполовину повисла в воздухе. На его ногах были черные домотканые шерстяные носки.

– Это надгробие Хелефа! – указав на сапоги и палку, засмеялся дядя Шах-Буба.

– И означает: я сплю, меня не трогай, так же? – засмеялся и я.

– Нет, – сказал дядя Шах-Буба. – Это означает: я ушел в мир иной, а сапоги и палку там не принимают.

Дядя Хелеф ничего не ответил, словно перестал видеть и слышать нас. Он лег на бурку, с которой встал дядя Шах-Буба, подложил под голову шапку, укрылся другой стороной бурки и начал делать вид, что уснул и храпит.

– Ну пошли, – сказал дядя Шах-Буба, – его выходкам не будет конца.

Дядя Хелеф вдруг подняв голову, крикнул нам вслед:

– Ушедшие в мир иной разве храпят?.. Темный народ!

Дядя Шах-Буба, не отвечая ему, сказал:

– Я сегодня ухожу в село. Не жди.

– Уходи, уходи. Отпустишь Кудрата одного – Гюзель съест тебя вместе с твоими шаламами.

– Я тоже, как и ты, ухожу, чтобы умереть, – сказал дядя Шах-Буба.

Была ли это шутка, или он ехидничал, я не понял.

– Я не смогу, оставив государственных бычков, прийти на твои похороны. Прости уж меня… – Хохот дядя Хелефа уподобился обвалу в горах, а Красная гора ответила ему эхом.

– Чтоб тебе сдохнуть, чертов шут! – махнул рукой дядя Шах-Буба. – Пошли, я заберу свою папаху и палку, – обратился он ко мне.

От хибары пастухов к Откусанному месту вела широкая тропинка. Было заметно, что по ней ходят чаще, чем по другим тропинкам в этих лугах. Мы вышли на тропинку, которая поднималась все выше и выше. Когда подъем кончился, до самого ручья, протекающего по Откусанному месту, она пошла прямо, как по линейке. Отсюда долина между высокими горами виднелась полностью, во всей свой красе. Здесь преобладал густо-зеленый тон. Цветы, словно стесняясь, только начинали распускаться. Долину заполняла черная линия Большой реки, оба берега которой были усеяны большими белыми и серыми валунами. Береговые скальные сломы имели красный цвет. В садах нашего села и в селах, расположенных ниже их, цвел абрикос. Река хоть и находилась далеко, но ее шум доносился до нас. Без этого шума долина походила бы на застывшую, без единого движения картину.

– Ну как, не наглядишься? – Дядя Шах-Буба заметил, что со мной творится.

– Нет, – только и вымолвил я.

– Значит, у тебя в груди сердце поэта.

– Ты еще скажешь! Где я, а где поэзия? – Я был уверен, что дядя Шах-Буба ничего не знает о моих тайных опытах в стихотворчестве, и тем более меня удивили его слова:

– Поэтом становятся не по собственному желанию, это происходит как-то само собой. Тебя тянет сейчас, повысив голос, поговорить с полями, лугами, ключами, горами, с Большой рекой? Тянет? Только скажи правду!

– Из моей груди что-то готово вылететь в небо…

– Вот об этом и скажи словами, скажи горам, скажи полям, скажи Орлиному гроту. Они сами придадут тебе силу, развяжут тебе язык, придадут тебе уверенность!.. Поговори с Богом!

Для меня подобные советы были внове.

– Как? – спросил я. – Как сказать?

Дядя Шах-Буба остановился. Лицо у него посветлело, в глазах зажглись огоньки. Правой рукой упирая палку в землю, подбоченившись и подняв голову, он обратился к Шалбуздагу:

– Эй, моя священная гора, гора монахов и пиров [21] Пир – святой. Пиром называется также могила святого. ! Ты неизменный свидетель моей жизни. У твоего подножия я родился и вырос. Перед тобой прошла моя молодость и настигла меня старость. Не хочу я, чтобы она приближалась, но возраст склоняет перед ней свою голову. Моя судьба навсегда связана с тобой: еще маленьким ты, Шалбуздаг, оставил меня сиротой, забрав моего молодого отца. Мой отец хотел взобраться на твою вершину, на самый верх. Но ты сказал: «Это предательство со стороны моих сыновей – пожелать стать выше меня. Будь гордым там, где это необходимо, но не пытайся задеть мою гордость». Но ты заменил мне, сироте, отца: вместе с теми, кто шел на зиярат [22] Зиярат – место религиозного поклонения у мусульман. , сколько раз я приходил к тебе на поклон, Шалбуздаг, в надежде получить кусок жертвенного хлеба. Это ты давал мне этот хлеб. Сколько раз я приходил к бездне, превратившейся в могилу отца, сидел там и тайком от всех плакал. Ты, один только ты видел те мои слезы. И у меня в сердце гнездилась мысль подняться на твою вершину и тем самым исполнить несбывшееся желание отца. Но ты сказал: «Милый сын! Будь гордым там, где это требуется, и не наступай ногой на мою гордость!» Ты призвал меня к сабуру. Ты взрастил меня, Шалбуздаг. Чтобы не держать в душе дерзновенную мысль, больше я не приблизился к твоему подножию: перебрался к Красной горе и превратился в дервиша в ее владениях, но сердце свое я оставил тебе, Шалбуздаг-отец. Облегчи его тоску-кручину, милый, найди для него лекарство. – Неожиданно дядя Шах-Буба замолчал. Но когда говорил, он был похож не на пастуха, а на святого, держащего путь на зиярат. Теперь же он, со склоненной на груди головой, напоминал, по его же словам, дервиша; казалось, он отошел от всего мира, печаль и горе заполонили его сердце, полное несбывшихся надежд.

А какое у него горе, я знал. Птицы в моей груди уже не хотели взмыть в небо: они нахохлились и дрожали, словно оказавшись на морозе. Теперь мое сердце окончательно убедилось: этот человек, дядя Шах-Буба, пастух в ватнике и лохматой папахе, обутый в шаламы, не таков, как все остальные люди, он другой, только я не знаю, как его назвать. И я сказал:

– Ты настоящий поэт! Ты, дядя Шах-Буба!

– Эх, сынок, темный пастух разве может стать поэтом? Я лишь горе свое изливаю. Поэты говорят стихами. Поэты по-своему находят красоту, соблюдают свои высокие традиции. То, что зреет в глубинах сердца, они просеивают через сито поэзии, крупные зерна, что остаются на сите, – и есть стихи, а те, кто сумел выбрать эти лучшие зерна, – поэты… У меня нет такого сита…