Геннадий Нейман - До дрожи в пальцах…

По тропе, зарастающей мхом,
среди черных полей
Приходить по ночам, в тишине,
на развалины сердца,
Приходить по ночам. В одиночку.
Пытаясь согреться,
Прижимая ладони к пушистой бесплотной золе.
Словно в детстве, бездумно следить
за искрóй светляка
Прикоснуться к немому звонку на незапертой двери
И – опять не поверить в полынную горечь потери,
Обнимая губами бутоны на нитях вьюнка.

Ночь минула. В небе рассвет —
словно пламень.
Я выстроил храм на краю Ойкумены.
Я выстроил храм и на жертвенный камень
налил не вина – бурой крови из вены.
Лишь капище храм без надежды и веры,
и жизни не будет другой после смерти.
Здесь черная месса, здесь запахи серы,
здесь мрачные тени по стенам, как черти.
Покой и уверенность в каменном лике,
но тянет от взгляда морозом по коже.
Ты был моим богом – я нынче расстрига.
Я создал тебя – я тебя уничтожу.
Оплавился идол в безумстве пожара,
чья ярость утроена болью утраты.
От копоти черный, хмельной от угара
я жгу этот храм.
Я спешу в Геростраты.

Отчетливей в воздухе сладкие запахи ладана,
На ближнем погосте расселись
носатые вороны.
Свернуть бы с дороги, уйти —
хоть куда-нибудь в сторону,
Смеясь над судьбой, что до коды
цыганкой угадана.
Летят облака рядом с ветром
белесыми космами,
Сгорают леса языками холодного пламени.
Одень меня в саван из трав.
Не читай поминальную.
Я скоро вернусь – половодьем
и теплыми росами.

Мне не разъять тех свадебных колец,
как в водевиль не переделать драму.
В моей крови живут тевтон-отец
и мать, потомок дальний Авраама.
Мне эта боль с рождения дана
в мучительности материнских схваток —
моя неизгладимая вина,
незримое клеймо промеж лопаток.
Мне выпал жребий горек и суров —
замешаны во мне судьбой жестокой
немецкая расчетливая кровь
с бездумным жаром Ближнего Востока.
Как научиться, не сгибаясь жить,
с невыносимым гнетом приговора?
Не вздрагивать спиной от слова «жид»,
как прадед в гетто от щелчка затвора?
Как избежать безумия ночей?
Ведь память генов побороть непросто —
меня пятнает сажа от печей,
где догорают жертвы Холокоста.
Я волоку тысячелетний хлам
двух разных вер – мне никуда не деться…
Я разрываем кровью пополам,
и кровосток проходит через сердце.

Ты проживаешь жизнь, как бенефис:
весь мир – театр, весь мир – тебе подмостки.
Пусть даже декорации неброски,
играешь все равно, ведь ты артист.
В калейдоскопе смены мизансцен
мелькают дни. От драмы до бурлеска
оттачиваешь мастерство до блеска,
сжимая мир до кубатуры стен.
Плененный пыльным запахом кулис,
покорный раб богини Мельпомены,
ты предан ей – всегда и неизменно,
сплетая быт из скетчей и реприз.
Но там,
внутри,
живет твой вечный страх.
Игра с судьбой – всегда на пораженье.
Твой верный зритель – только отраженье
твое
в трельяжа узких зеркалах.

Мотив измены. Под скрипичный ключ
созвучия ложатся диссонансом,
играет полночь – время декаданса.
Мед прошлогодний сахарно-тягуч,
как и слова, забытые небрежно
на смятой и несвежей простыне.
Фонарь луны в распахнутом окне —
он равнодушен и к святым, и к грешным.

Касаясь пальцем света – белых стен,
рисует колдовские пентаграммы.
Фантазии дневной и скучной драмы
играет полночь на мотив измен
под хор цикад, неумолчно-трескучий,
вершат ночные бабочки полет,
и рассыпает пригоршни нот
безумный дирижер – великий Случай.

Белесых облаков кордебалет
летит за ветром перелетной стаей.
Какая полночь! От любви шальная!
Мотив измены. Вкус измены. Цвет.

Мотив измены. Вкус измены. Цвет…
Надломленность жестокого романса —
недвижность гипнотического транса
по осознанью тягостных примет,
вдруг ставших неподъемными ключами
к разгадкам ссор, разлук, подарков, лжи.
Так обрастают плотью миражи,
терзавшие бессонными ночами

твой мозг. Ты в вечном поиске улик,
в унынии, ты породнен с тоскою,
покоя ищешь – нет тебе покоя
ни днем, ни ночью, ни на краткий миг.
Двулик твой Янус, что ему до муки,
корежащей гримасой жесткой рот.
Да завтра он и вовсе не придет,
найдя в другом спасение от скуки.

Там, погружаясь в полуночный бред,
из слов и ласк услышит он, быть может,
увидит, ощутит горящей кожей
мотив измены. Вкус измены. Цвет…

Опять схожу с ума в объятьях немоты,
безмолвный лицедей, измученный и жалкий.
Охапками несут поклонники цветы,
а я сменял талант на жизнь в меняльной лавке.
Я разменял стихи на мелочь ремесла,
тяжелый кошелек – за крылья над плечами.
Еще была любовь. Но тоже не спасла.
Я разменял ее случайными ночами.
Я выменял успех. Я сам себя раздал.
Восторженный партер, сияющие ложи…

Но я бегу зеркал и не смотрю в глаза,
и не смываю грим, врастающий под кожу.

…смыл дождь в моем дворе
следы моих шагов.
Я здесь отныне гость, не брат.
Помилуй, Боже,
я здесь отныне гость с заморских берегов
с нездешним солнцем опаленной кожей.
Вернуться налегке
в предутренний туман,
в размытость площадей,
соборов
и деревьев,
поняв наверняка: все горе – от ума,
сойти с ума от запаха сирени.
По-прежнему в строю громады тополей,
по-прежнему Нева течет неторопливо.
Сбегает город вниз протоками аллей
к аорте сизой Финского залива.
По Невскому – пешком,
вдыхая про запас
дворов колодцы, шум и —
питерские лица.
Уже не пряча глаз, пройти в последний раз
по садику шальной императрицы.
Рассвет рисует вновь на стеклах витражи,
проснувшись, облака дожди опять пророчат.
Мой город без меня – он дальше будет жить.
А я… что значу я без этой ночи?