Геннадий Нейман - До дрожи в пальцах…

Жду перемены участи и чувств
(хотелось бы – зарплаты и работы),
расписан от субботы до субботы
мой график круглосуточных дежурств.
Апрель-насмешник, маятный апрель,
галдящий шумной воробьиной стаей
с утра пораньше.
Снег чернеет, тает,
бесстыдно солнцу обнажая прель
листвы. Из чьих-то окон вдруг Мирей
Матье нежданно: «Чао, бамбино, сорри».
И нет ума – одно сплошное горе,
да в окна ночью – мокрая метель.
Бессонница, кофейник, сигареты…
Уехать! К черту! В глушь! В Саратов! В Тверь!
Карету мне!
Полцарства за карету!

Сказки тем хороши,
что злодею всегда воздается сторицей.
Только ты не герой старых сказок,
и возрастом тоже не мальчик.
Подивись, дурачок, как бесстрастны
в партере жующие лица,
Развлечения для
заглянувшие в наш расписной балаганчик.
Счастье даром, для всех, —
заблуженье и шаг против здравого смысла,
А свобода и честь – лишь слова,
и для сердца гнилая отрава.
В нашей странной стране даже
мудрый глупеет достаточно быстро,
Если принял игру в дурака,
облеченного властью и правом.
Невозможный чудак, посмотри —
вот пылают поленья в камине.
Что ж ты рвешься туда, сквозь веселый огонь,
обжигаясь и плача?
За кирпичной стеной нет бескрайних лесов
и озер темно-синих,
И в больших городах глупых кукол не ждут]
ни любовь, ни удача.
Твой бессмысленный бунт, как всегда,
обречен. Все осталось, как прежде.
Балаган твою горькую жизнь
за гроши превратит в пантомиму.
Лишь угрюмый Пьеро, сосчитав синяки,
не утратит надежды
На волшебные страны,
где можно прожить без личины и грима.

Снилось…
…В яблоневый сад налетели вороны,
Порасселись вдоль плетня, каркают беду.
А от дома, через лес – три тропинки в стороны.
По одной из них иду с Чалым в поводу.
Левая ведет в кабак где-то на околице,
Правая – к монастырю, бить кресту челом.
Только что-то нынче мне не пьется и не молится,
Знать, дорога прямиком мне в казенный дом.
Конь поводья рвет из рук и косится бешено,
А кругом – гнилая топь, ржавая вода,
За болотом – старый дуб с трупами повешенных,
И над дубом день и ночь – алая звезда.
Видно, сокол, отгулял ты по тракту с палицей,
Красных девок отлюбил, отмахал мечом.
Образок дрожит в руке и на землю валится,
И качается петля рядом с палачом…
…Сон растаял без следа. Пел сверчок за печкою,
Сквозь немытое окно – небо все светлей,
Конь топтался у крыльца и звенел уздечкою,
Но дышалось мне с трудом, словно был в петле.
Утром выглянул во двор – помолиться впору бы.
Вспомнил руки палача, алую звезду…
За окном не видно дня – все черно от воронов,
И хрипит от страха конь, оборвав узду.

В заповедных местах есть забытая Богом
и чертом сторожка,
за кипучей рекой, под защитой чужих
неприснившихся снов.
Там и ночью, и днем вековая
старуха прядет у окошка,
охраняя любовь от глазливых молодок
и злых колдунов.
Я прошел сто дорог, износил сто сапог,
сотню съел караваев,
я добрался туда – в заколдованный лес
у изрезанных скал.
Отдавай мне её, слышишь, бабка?
Любовь у тебя забираю.
Я ее сберегу – я полмира прошел,
я тропинку полжизни искал.
И явилась любовь. Счастье с радостью рядом —
извечная свита,
улыбнулась светло – как рублем одарила
меня за труды,
обняла, завлекла и ужалила в сердце змеей
ядовитой
и взлетела с крыльца, громко каркая черною
птицей беды.
Умирает листва, и все ниже алеет
осеннее солнце.
Истончилась кудель, тает легким туманом
под ветром, а прялка все также жужжит
и упрямо над полом кружит веретёнце,
бьется серый клубок, словно сердце,
которое я потерял.

За живою водой я пришел в этот край родников,
через горы и долы, себе не давая поблажки.
Шесть глотков.
Шесть живительных чистых целебных глотков.
На груди, ближе к сердцу, упрятал
заветную фляжку.
Путь обратный – он тоже опасен и также далек,
а в лесах промышляет немало лихого народа.
Умирающий витязь просил перед смертью
глоток.
Я не дал. Я берег для любимой волшебную воду.
Попрошаек полно на дорогах – ну просто беда,
Вон, калеки-слепцы умоляют помочь на коленях.
Не для нищих вскипает во фляге живая вода.
Я ее берегу – для любимой с глазами оленя.
Вот и дом, где родился.
Да с криком бросается мать —
мол, отец заболел, на тебя вся, сыночек, надёжа…
Значит, время пришло. Старикам все одно
помирать.
Шесть глотков для любимой – веселой, румяной,
пригожей.
Здравствуй, милая! Вот и закончился долгий
мой путь!
Приняла, поклонилась, с улыбкой сказала
«спасибо»,
отпила, побледнела, схватилась рукою за грудь
и застыла навеки безжизненной каменной
глыбой.

Какие ветра принесли тебя в призрачный город
Из снега и стали.
Обломок эпохи дель арте,
Моя Коломбина!
Я полон тоски и азарта,
Но кто утолит мой любовный терзающий голод?
Твой грубо накрашенный рот отвращает
кармином,
Твой рваный чулок так контрастенс последним
закатом.

Ты пьешь свой мартини,
Пятная бокалы помадой,
Давно позабывшая юность и юг Коломбина.
Сквозь старую ширму твой абрис —
Точь-в-точь Афродита.
Сплетаются тени в разломах сырой штукатурки,
На клетках заношенной юбки расставим фигуры,
Лишаясь ума от страстей
королевских гамбитов.

А я всегда твердил себе:
забей, на все забей,
той жизни точно – невпроворот.
Все впереди
и, значит, можно постоять на перекрестке
дорог.
Но покатились дни вперед колесом,
считая за три
каждый прожитый год.
И сотни умных мной прочитанных книг
вдруг оказались не впрок.
Мне как-то стало не хватать свободы
(а кому-то славы, и чинов, и наград).
Я обнаружил, что бутылка – родник,
где бьет живая вода.
И кто-то из моих друзей
отдал свою гитару
в одночасье за автомат.
А кто-то наплевал на все
и улетает каждый день в никуда.
Я закрывал глаза, чтобы не видеть, что вокруг,
как прежде,
дохрена подлецов,
готовых мне устроить мой личный ад,
малюя образ врага.
Но мой бессменный добрый ангел
по ночам все чаще
скалил зубы прямо в лицо,
сменив прекрасные крылья на хвост
и светлый нимб на рога.
А мне еще вчера казалось,
что сегодня день настанет неизбежно светлей.
И что не надо будет объяснять себя
ни умным, ни дуракам.
Да только испокон веков
ложатся навзничь все валеты
под крутых королей
и обеляют экстрасенсы скотов
непобедимостью карм.
И не спасают от недобрых вестей
уже ни выпивка и ни анаша.
А если сплю – тогда под утро
ко мне
приходят страшные сны.
Но я опять иду гулять вразнос в кабак
на три своих
уже последних
гроша,
опять надеясь как-нибудь дотянуть
до недалекой весны.