Геннадий Нейман - До дрожи в пальцах…

Шагая вдоль миров таинственной тропою,
по Млечному пути блуждая налегке,
ты вспомни обо мне, прирученном тобою
на голубой Земле, летящей вдалеке.
Твой крохотный мирок, затерянный
в пространстве —
его и днем с огнем на карте не найти.
Так постоянен ты в своем непостоянстве,
плутая в небесах по звездному пути.
Мой замок из песка нестоек и непрочен,
я тоже грустный принц придуманных планет…
А дни весной длинней. А ночи – все короче.
И где тебя искать – опять ответа нет.

Что-то в мире не так. Поднимается ветер
взъяренным подранком,
как медведь – на дыбы. Кони мчат, закусив удила,
наугад.
Бьет метель по лицу – да с размаху, колючим
слепящим тараном.
Повернуть бы назад, но укрыла дорогу за снегом
пурга.
А ведь мне в кабаке говорили за штофом вина
краснобаи:
«Куда леший несет? На ночь глядя – да в степь.
Протрезвей, пропадешь!»
Я смеялся в ответ, говорил: «Сам дороги себе
выбираю».
Вот и выбрал, дурак, – пропадаю теперь
за поломанный грош.
Не сказал, что хотел, не расставил, где надо,
акцентов и точек,
не открыл потаенных дверей заповедным,
заветным ключом.
Но гоню я коней, не боясь поворотов, колдобин
и кочек —
сумасшедший ямщик, возомнивший себя удалым
лихачом.

Прошагав целый мир
и измерив разлуку от края до края,
я вернусь
блудным сыном, почти позабывшим дорогу
назад.
Ароматом стремительных гроз и звонками
спешащих трамваев
город встретит меня,
Одиссея безумных чужих Илиад.
Как наивный дикарь,
каждый день просыпаюсь с надеждой на чудо —
может, там,
наверху,
наконец, порешат, что закончился срок?
И тогда я вернусь —
на неделю, на сутки, на час, на минуту, —
доползу до тебя по ступеням тоскою написанных
строк.

Уйти бы – спокойно, не плача,
Исчезнув за ворохом дел.
Уйти бы…
Да вот незадача —
Прижился, прирос, прикипел.
Все чистая стерпит бумага,
Все примет – без ссор и обид.
Хмелею от слов, как от браги,
Забыв про похмелье и стыд.
Стекляшка несложной огранки —
Любовь из разлук и стихов.
Уйти бы…
Под дождь, спозаранку…
И сгинуть под крик петухов.

Унылый перестук колес на перегонах,
Застывшие кусты под шубами снегов,
Негромкий матерок соседей по вагону…
Билет в один конец. Билет на одного.
Я, может быть, вернусь, когда очнется город
От зимних белых снов, глубоких, как печаль.
Я, может быть, вернусь. Наверное, нескоро —
Когда вдруг обо мне ты вспомнишь невзначай.
Мелькают фонари в предутреннем тумане,
Бессонница моя все знает наперед:
Из тысячи ветров – один попутным станет,
Из тысячи дорог – одна к тебе вернет.

Колокольчик. Хламида. Нелепая тень —
Ты несешь на спине то ли крест, то ли горб.
Нам с тобою теперь сторониться людей
И проезжих дорог, и проторенных троп.
Нам с тобою теперь – по корягам и пням,
Нам с тобою теперь – навсегда рядом быть.
Хочешь – криком кричи, хочешь —
пой, в стельку пьян,
Но тебе никуда не уйти от судьбы.
Да не все ли равно тебе – бог или бес?
Не смотри на меня исподлобья сычом,
У меня-то ведь тоже – и свой горб, и свой крест,
И два грязных крыла под измятым плащом.

Кафе одноразовых встреч
на улице голых осин,
блестя позолотой дверей, всегда открывается в
срок.
Здесь каждый десятый – Пилат,
и каждый четвертый – Пророк,
и бляди с глазами мадонн,
и все ожидают мессий.
Насыпан за городом холм,
готов свежетесаный крест,
апостолы шумной толпой,
в достатке идейных Иуд…
Но что-то не так в небесах – мессии никак
не придут,
у Бога другие дела,
он к нам потерял интерес.
Присядем за крохотный стол
с навечно хмельным трубачом,
нальем совиньон или брют в звенящие льдом
баккара,
забудем пришедших сейчас, помянем
ушедших вчера,
и месяц за сонным окном сыграет нам блюз…
Ни о чем… ни о чем…

Ты дал им головы и ноги,
мозги, тела и потроха…
Помилуй, Господи, убогих,
не знавших сладости греха:
как ночь неистовой пантерой
лакает влагу из очей,
и пряный запах адюльтера
щекочет ноздри палачей —
скопцов, натасканных скопцами
в святой охоте на любовь;
как под любыми небесами
все та же горечь мятных слов
лукавым льдом в плену бокала,
луны венчальная свеча,
ладонь, лежащая устало
на легкой линии плеча;
как кровью обжигает скулы
и сталью тишина звенит…
Как сына гордого Саула
целует плачущий Давид.

Глупо спорить с судьбой.
Фатум с роком извечно в законе,
и Фортуна по жизни моей не бывала подружкой.
Положил я гадалке монеты в сухие ладони
да вина из баклаги налил в запыленную кружку.
Ворожея пророчила войны, погромы, напасти,
знать, на старости лет разучилась гадать
по-иному —
на потертый платок выпадали всё черные масти,
обещая суму да тюрьму, да дорогу из дому.
Покатились монеты с руки по истоптанной глине.
Ворожея стояла, как идол, лицом каменея,
словно я в самых страшных грехах перед нею по —
винен,
словно тем, что живу, я уже виноват перед нею.
И пошел я в кабак. И напился там зло и тоскливо,
все надеялся – может быть, карты напутали что-то….

…Оставалось лет семь до засохшей на склоне оливы
рыжекудрому парню, ушедшему из Кариота.

Пришли и сказали:
«Сын твой за тридцать сиклей
или динариев…
точно не знаем, но умер.
То ли его на крест, то ли сам – на осину…»

А в доме – мал мала меньше, кручусь до сумерек,
до упаду. Муж – бездельник и пьяница,
должен всему Кариоту,
вечно без денег,
всегда без работы…
Одна надежа – на сына,
на старшего: вырос и умным,
и сильным.
И вот: то ли его на крест, то ли сам – на осину…
А ведь говорила:
«Сыночек, милый,
куда же ты с этим нищим?
Что тебе – дома мало?
Места под крышей?
Пусть даже прохудившейся —
ну так починим…»

Сказали: «Даже не знаем, где схоронили…»

Маленький был – рыжий, забавный,
проныра.
Упал с обрыва – ножку поранил,
Плакал: «Mама, так больно!»
А я шутила: «До свадьбы залечим…»
И вот: то ли его на крест, то ли…
Нечем…. нечем….
нечем дышать…
Жизнь свою в щепки кроша,