Геннадий Нейман - До дрожи в пальцах…

Солнце плавится в окнах бурлящего аэропорта,
Дожигает в траве, возле взлетно-посадочной,
клевер.
Но пустует опять мое место у правого борта
В самолете, летящем на север, на север, на север.
Стюардесса красива, улыбчива, любит кроссворды,
Обсуждает с пилотом скандалы и песни Вудстока,
Равнодушно идет мимо кресла у правого борта
В самолете, летящем с востока, с востока, с востока.
Облака под крылом проплывают спокойно и гордо,
Отбивают турбины свое деловое стаккато.
Позабытый журнал в мягком кресле у правого борта
В самолете, летящем куда-то, куда-то, куда-то.
Небо слепит глаза и тоскою сжимает аорту.
Летний день горизонтом от края до края распорот.
Сиротливо качнутся ремни возле правого борта
В самолете, летящем в мой город, в мой город,
в мой город.

Утро. Горячий чай. Радионовости.
Два бутерброда. Галстук. Пиджак. Пробор.
Старый автобус на черепашьей скорости.
Выход налево, через Гостиный двор.
Вниз, в переход, мимо сонных газетчиков.
Вдоль по Садовой, бросив взгляд на собор.
Март. Воскресенье. Целая жизнь до вечера.
Марсово поле. Мигающий светофор.
В Летнем саду мерзнут от ветра статуи.
Мост. Постоял, покурил – привычно один.

И кто его знает, что он там думал, падая
В сизую воду с острым крошевом льдин.

Да подавитесь! —
швырнуть себя фантиком. —
Ннн-нате!»
Смотрите! Решайте!
И учтите, что я внутри не такой, как снаружи —
хуже.
Такой я вам нужен?
Такого – ждете? Правда?
Во мне все циклоны бывшего Ленинграда
и нынешнего Санкт-Петербурга
копятся хмуро,
жмурятся,
падая на пропыленные улицы,
ба —
ра —
ба —
ня
в окна словами с градом.
Надо?
Бессмысленно охать и ахать.
Хотите? – Нате!
Пейте! Ешьте меня,
хоть с маслом,
хоть с мясом.
Решайте – разом!

Сатанею от дней в полупьяном постыдном бреду.
Возвращаться – как пели когда-то —
дурная примета.
Я приду.
Даже если не ждут – все равно я приду
к тем дверям, за которыми небо пурпурного цвета
рассыпается ранними звездами.
Этот закат
мне напомнит безумный костер, на котором горело
наше быстрое лето.
И ветру вчерашнему в такт
я костяшками пальцев в косяк отстучу тарантеллу.
Отрекаясь от прошлого, выведу новый закон:
время ссадины лечит, а раны все ноют и ноют.
В странных играх с часами поставлена память
на кон – твой немой силуэт
за моей напряженной спиною.
Обманув сам себя, сам себя загоняю в тоску,
в одиночку квартиры, в свое одичалое гетто,
где луна,
как палач,
тянет дуло к больному виску
и шипит в темноте: «Возвращаться —
дурная примета».
Let it be
Продолжается маятных снов канитель.
Хлопнув дверью, припрячу ключи
в ожидании коды.
Вьюжат дни – бесконечная стылая злая метель.
Непогода на улице, и на душе – непогода.
В боль иззябшие пальцы с трудом,
но прощупают пульс:
пусть кровавая рана, но сердце опять не задето.
Я вернусь.
Даже если не ждешь – все равно я вернусь,
снегопадам назло – я не верю в дурные приметы.

Живу
Но что-то болеется да неможется.
И в лучшее как-то труднее осенью верится.
А вроде уже нарастает новая кожица
там, где саднили струпья в последние месяцы.
Главное – не расчесывать.
Я и не трогаю.
Карябаю строки себе – в поэзии, в прозе ли,
а Муза моя, гулящая и убогая,
все больше таскает водку вместо амброзии.
Сидит на краю стола, катает по скатерти
хлебные крошки, пьяная, мля, да нервная.
Я и прогнал бы ее к гребаной матери,
но пить одному – тоска.
Неимоверная.

За терминатор, в тень – на день, на два,
в пространство однокомнатной берлоги
от племени глазеющих двуногих,
считающих купюры и слова, закрыться.
За материей гардин
как за надежной кладкой бастиона
от фар авто и зарева неона,
друзей, врагов, привычек и традиций.
Вырвав тело из ловушки дня,
ползущего всегда по протоколу,
ловить ладонью легкие уколы
игривого бенгальского огня.
Пить молча краснотерпкое вино
не в честь, не за, а – памяти былого,
себя иного вспоминая снова
и всех, кого забыть не суждено.
Смотреть с балкона в пасмурную высь
восторженным неопытным подростком…

И выйти утром в мир, как на подмостки,
из двери – как из бархата кулис.
А после, среди суетных забот,
в потоке каждодневной круговерти
понять, что стал не старше – ближе к смерти
на год.

нам имя – тьма
шпана и голытьба
мы все пришли из дикого инферно
мы в очередь оттрахивали баб
в чужих кроватях провонявших спермой
ладонью потной тиская кастет
адептами из запрещенной секты
мы выползали из метро на свет
пересекая просеки проспектов
мы презирали и народ и власть
из катакомб подземных переходов
а кладбища раззявленная пасть
дарила нам иллюзию свободы
но флегматично сплюнув баблгам
не глядя в наши скорченные лица
нас город бил по стиснутым зубам
неоново-аргоновой десницей

Сиротами – по Руси.
Боже благой, спаси —
сохрани.
Ладонь натирает вервие.
Верую.
Меня – омертвелую,
выпитую, юродивую —
не оставь, Господи.

Чистополь – поле чистое,
во поле – терем.
Лето крадется зверем —
мягкими лапками, лесными тропками,
щебечет щеглами, звенит сойками,
травой и цветами соткано.

Мне бы лучом вверх
ночи пробить смоль.
Мне бы детей смех,
мне бы любви боль,
мне бы стихов блажь,
мне бы радуг дворец,
мне бы крутой вираж
и – терновый венец.

Накатило, нахлынуло
стоном да воем
за – болевшее,
за – живое.
Зверь под лопаткою
цап! – мертвой хваткою:
попалась птичка в силок.
Вжик-вжик – оселок
тóчится, вóстрится —
пó сердцу пó сердцу

Далеко от Елабуги до Парижа.
А небо все ближе, все ниже.
Болью – висок – под короткой стрижкой.
Каждый вздох, каждый стон – наградой.
Падаю… падаю…
в пропасть ли, в омут ли?
Всех отняли
ловчие-волчие-соколы.
Камлаю стихами – язычница в капище.
Ночь еще, день еще —
не надо, не надо!
Самоубийц не хоронят на кладбище —
за оградой….

Поднявшись до высот космических трагедий,
Завистливую чернь безудержно кляня,
Не слыша ничего за ревом льстивой меди,
Ты не забудь, дружок, про смертного меня.
Смотри: я здесь, внизу, нахально корчу рожи,
Копируя твой вопль, когда ты входишь в раж.
Ведь чем серьезней ты, чем пафосней и строже,
Тем чаще – и верней – срываешься на фальшь.
Ты сердишься, Зевес. Ты яро сыплешь бранью.
И чешется до слез божественный кулак.
И снова не понять – ну чем так больно ранит
Насмешливый глупец, напяливший колпак.
Котурны не малы? Не надоели фразы?
Из суповых приправ тебе не жмет венец?
Не хочешь ли сменять угрюмые гримасы
На огненный парик и медный бубенец?