Геннадий Нейман - До дрожи в пальцах…

мелькаю в лицах маской ворованной
то ли прижизненной то ли посмертной
белой но неотмытой вороной
нераспечатанным мятым конвертом
весь в штемпелях затертый до пролежней
не нужен простите ошибся адресом
сам на себя уже непохожий
монета с неразличимым аверсом
от крепкого кофе дичая до зверости
до одурения повседневно
капаю алым по тусклой серости
макая кисти в синие вены

пей до одури пой и не думай кто прав
обреки этот мир на немедленный слом
оборви эту жизнь разори этот дом
обнеси этот город забором из трав
затолкай свою память в заброшенный склеп
и в болотном окне утопи свою скорбь
прикрывая тряпицею жалкий свой горб
встань на росстани пьян обнажен и нелеп
и ловя то плевки то монеты на грудь
на ладони то угли то льдинки держа
ощути как прозрачно искрится душа
отливая на солнце кровавым чуть-чуть

Я уеду на юг,
где целуются в небе ночном кипарисы.
Серпантином дорог
размотаю катушки ненужных проблем.
Я уеду на юг
дикарем,
а не тихим приличным туристом,
с парой книг в рюкзаке,
аквалангом
и начатым блоком «LM».
Я уеду на юг,
наплюю на закон сохраненья энергий,
позабуду тебя,
заплутавшую где-то в созвездии Псов.
Я уеду на юг —
недовольный, угрюмый,
по-зимнему нервный —
и запру мерзлый дом
на огромный надежный железный засов.
Я уеду на юг,
в одиночество всеми забытого зверя,
возвращая тебе
все улыбки
навеки обугленным ртом.
Я уеду на юг,
и к весне ты,
быть может,
сумеешь поверить,
что я тоже могу
уходить в никуда,
оставляя
тебя на потом.

Так вышло – родился я псом, а не волком,
Не очень здоровый, совсем не породный.
Я помню, как в детстве, туманно-далеком,
Таскался по улицам, вечно голодный.
Виляя хвостом, подходил дружелюбно
К прохожим: вам песик, случайно, не нужен?
Брезгливо кривили прохожие губы:
– Какой шелудивый! И вшивый к тому же.
Блудливый папашка учил меня часто
(Он врал, что бойцовый на четверть, по деду):
– Не в холку вцепляйся, а в горло – и баста,
Лишь так, недопесок, добьешься победы.
Советы отца применял понемножку —
Отращивал зубы, препуций и брылы.
Не лазали ночью бродячие кошки
В помойки, что с папою мы застолбили.
За суку и власть бился с собственным братом,
Как будто с врагом, – и никак не иначе!
С восторгом смотрели чужие щенята.
Он полз с поля боя – на брюхе и плача.
Я нынче вожак. В моей бешеной стае
Собаки, как волки, – мы ходим по краю…

…дороги, которые Мы выбираем…
…дороги, которые Нас выбирают…

Собственно говоря, ни от чего не спасала,
и было с ней вместе жить, в общем-то, неуютно.
Вот и сбегали – туда, где шумно и многолюдно,
ныряя в другую жизнь, как в суету вокзала.
Она без тепла хирела, как цветок без полива,
ходила в старом халате, забрасывала наряды,
надеясь, что кто-то, возможно, случайно
окажется рядом.
У телефона часами просиживала терпеливо.
Все время ждала чего-то, смотрела в зеркало хмуро,
бывало, пила запойно, давая повод для сплетен,
ненужная никому на том и на этом свете —
смешная такая любовь.
Непроходимая дура.

она придет и пробормочет имя
по циферблату стукнет торопя…
я потащусь за ней как раб в цепях
уныло рядом с душами чужими
в безвременье тускнея силуэтом
оставив за спиной друзей и дом
я буду их любить на свете том
и так же нежно как любил —
на этом.

даже если меня вдруг не станет —
не плачь, не жалей
обо всем, что досталось не нам,
о несбывшихся днях.
я уйду, но останусь с тобой в очарованных снах,
в легком ветре, несущем прохладу
с цветущих полей.
я ладонью дождя смою горечь закушенных губ,
в старом парке летящим листом прикоснусь
к волосам,
ты услышишь мой сорванный голос
в чужих голосах
и в случайных прохожих увидишь меня на бегу.
не жалей… не жалей! не считай мою гибель
бедой.
нам с тобой повезло – мы смогли полюбить
и понять.
я останусь с тобой, даже если забудешь меня —
невысокой, неяркой, негромкой, далекой
звездой.

эта сука-любовь!
ей поверив, подставишься точно —
закружит, унесет, посмеется, как раньше бывало.
и останется память, что мучает денно и нощно —
об ушедшей любви.
и как этой любви было мало.
и не вытерпеть боль,
заливая сознание водкой,
понимая отчетливо, как это все бесполезно,
если вой рвется раненым зверем
в сожженную глотку,
если пьяным все чувствуешь
даже острее, чем трезвым.
то ли вены рвануть, брызнув красным на окна
и двери,
то ль качаться в петле, испугав понятых своим
видом.
то ль от стенки до стенки квартиру шагами
измерить,
затирая слезами, как ластиком, горечь обиды.
все проходит.
и это пройдет.
и однажды под вечер
ты вдруг сможешь вздохнуть —
и тебе не покажется странной
пустота в твоем сердце.
ведь время действительно лечит
даже самые страшные,
самые рваные раны.

Заливали дорогу дождями холодные ветры,
Прогибалась от влаги белесого неба эмаль,
Я на вертел шоссе надевал, как шашлык,
километры,
До упора, до пола вжимая ногою педаль.
Убежать – от тебя?
От себя?
Это, в общем, неважно.
Мне до первых снегов от последних дождей
этот путь —
По рифмованным строкам, по чувствам,
нелепо-бумажным,
Сквозь реальность опавшей листвы, сквозь осен —
нюю муть,
Облепившую липким туманом стекло лобовое….

Вместе с брызгами грязи летели
прошедшие годы.
Помнишь? Были стихи: «Фонари, что стояли
конвоем»?

Я свободен.
Свободен!!!
Но что мне от этой свободы?..

Вся жизнь – дерьмо, и края не видать.
У Господа исчезло чувство меры?
Бывает, да, но в бога-душу-мать,
Затрахали ханжи и лицемеры!
Охочие до славы и наград,
бессмертные, как сказочная Феникс,
тем, кто повыше, – с чувством лижут зад,
тем, кто пониже, – подставляют пенис.
Всегда готовы в первые ряды —
поближе к кассе, побыстрей к раздаче,
и счастливы бывают, и горды,
урвав кусок потолще и послаще.
Они глядят так преданно в глаза,
нагромождая славословий горы,
но если собирается гроза,
как крысы разбегаются по норам.
Как много их вокруг – не сосчитать —
зашоренных и сладко жрущих бестий…

Шепчу сквозь зубы: «В бога-душу-мать!!!»
и рвусь наверх из паутины лести.