Евгений Рудаков-Рудак - Волчий выкормыш

– Эх-хе-хе… – он громко выдохнул. – Айша, конечно, поверит, только не надо ей это. Совсем она старая и на голову давно плохая стала, хуже не надо ей делать. Синемордые целых сто или сто пятьдесят лет жизни ему дают, так он согласен, только с Айшой вместе. Без неё и двести ему не надо, пусть даже у неё ума совсем мало осталось. Да она еще все сто пятьдесят лет будет так же хорошо стирать и баню топить, суп… и даже в байрам бешпармак варить. А лучше её ни одна старуха баурсаки не сделает и за двести лет.

Он вышел на заметную только одному ему тропу, что вела напрямую, и пошел понуро, как обреченный на неизвестность, не выбирая тропы, не чувствуя земли под подошвами, ни степных колючек. Со стороны кому-то показалось бы, что плывет он по серебряным волнам волшебного моря и… только бы смотреть и радоваться, пить ароматный воздух и ласкать шелковый ковыль… А он шел, опустив глаза, сильно озабоченный тем – почему на его голову так неожиданно свалилось всё это. Могли бы кого и помоложе выбрать, а хоть бы и Кожахмета. Он шёл не замечая земной красоты в степи, спотыкался и вздыхал, вздыхал и останавливался и, то и дело, оправдывался, то перед маленькой птичкой на кустике, то перед пчелой на цветке. Один раз его суслик слушал, моргал круглыми глазами, и в ответ посвистывал, может быть, хотел что-то подсказать.

– Стыдно сильно, если на старости лет люди брехуном назовут, как Андрея или Валентину, или ещё хуже – глупую Зотиху. Ай как стыдно будет, – чуть не плача, шептал Шиктыбай, – И никому не докажешь. Ой, ба. яй, как жить можно дальше с этим, – шептал честный от ногтей ног до макушки старый охотник.

…В это же время, по другой степной тропе и в ту же самую сторону, трусцой бежала волчица с ребенком в зубах. Она часто приседала, словно раздумывала и не могла понять, почему своего детёныша она должна сама отдавать людям. Она делала это помимо своей воли. Какие-то странные звери… или люди, которые даже не пахнут как люди, разве только чуть-чуть похожие на них, подчинили всю её себе, наперекор всем волчьим инстинктам, и принудили ползать перед ними. А ещё!., они отобрали четырех её волчат, а она даже не рыкнула, показала клыков и не стала драться! Оставили только этого, хоть и не очень похожего на волчьего детеныша, но уже совсем родного, по запаху. Теперь она возвращает его – в его нору, к людям, и должна жить с ними мирно, и навещать, детеныша, и обучать. Ни один человек не может разорвать пополам овцу, а она его и этому научит. Быть с ним не всегда рядом, но всегда вместе – это очень сложно.

Она знала, всегда, что люди врагами были, и останутся всегда, но… как делить с ними своего детеныша? Такого никогда в природе не было и не должно быть. Но отныне всё не так, что-то в ней сильно изменилась и к этому ей надо обязательно привыкнуть. Найти себе новое предназначение и новый порядок жизни рядом со своими злейшими врагами, и при этом растить общими усилиями такого голого, и совсем не похожего на волчонка детёныша человека.

Обе тропы на подходе к посёлку сходились. Волчица положила Сашку под куст, показала ему клыки, рыкнула, что означало – сиди тут, молча, не скули и не дергайся!.. – покрутила головой, понюхала откуда ветер дует и побежала проверять безопасность на тропах к человеческим логовам, стараясь уловить малейший звук или запах. Ей не нравилось, что запах у людей часто менялся, не как вокруг её норы, а тут надо всего опасаться.

Сашка был не самый послушный… Он чихнул на угрозу «приемной» матери и размазал сопли по лицу. Он уже знал, что она его любит, что она тоже его мама и скоро вернётся, и как миленькая оближет, надо не надо. Он сказал:

– Угу. гу, ма-ма… ухватился за пучки ковыля, встал и побежал по тропинке. Он уже усвоил, если отойти в сторону, то можно очень больно упасть на колючки.

…Шиктыбай остолбенел. Его узенькие степные глаза открылись так, что в них можно было увидеть красные жилки на белках и желто серые зрачки под цвет осенней степи. Широко расставив ноги, он удивленно всплёскивал руками, бил себя по коленям и долго ничего не мог сказать. Ещё бы, столько шуму, обвинений и обид, а он вот он! Стоит напротив и лыбиться!

– Ой. бай. яй, Сашка-малайка! О, аллах! Ты где шлялси, балбес ты этакая… Ай. яй! – выкрикнул он с трудом и перевёл дух.

Малец очень хорошо знал Шиктыбая. Добрый человек не раз угощал его вкусными баурсаками, которые делала Айша. Сашка заулыбался во весь рот, протянул руки вперед, старик тоже раскинул свои, как можно шире и… шагнул, улыбаясь во всё широкое скуластое лицо.

Молнией, беззвучно, из кустов густой конопли метнулась вытянутая в струну волчица. Она сбила по ходу Сашку и с глухим гортанным рыком её мощные клыки сомкнулись на горле старика.

Шиктыбай не успел ни защититься, ни даже вскрикнуть, а только успел краем глаза заметить пикирующего сбоку на волчицу черного ворона и подумал: «Ой бай. яй, не смог ты защитить меня, Кара баба, не успел, или не захотел… Конечно не захотел. Значит, так надо. Жалко, однако, жаназу некому будет прочитать, не успел я договориться, много жить собрался».

Через пару минут волчица, грозно рыкнув, вернулась к ребенку и стала вылизывать ему лицо кровавым языком. Ноги её подрагивали, шерсть на спине еще некоторое время стояла дыбом, в пасти затихало клокотание. Шиктыбай не успел ни испугаться, даже понять, что это перед ним пролетело – такое огромное, и почему так сильно и больно перехватило дыхание… И почему перед глазами было одно, а в сознании совсем другое. И почему это, вдруг, яркими солнечными красками обозначилась картина очень далёкого прошлого, причем, он явно чувствовал, что это было больше тысячи лет назад, не меньше. Лица он не видел, но точно знал, что это его отец, который очень крепко держал за огненную гриву строптивого, хрипящего рыжего коня. Потом конь вырвался и умчался далеко в степь, а отец засмеялся, поднял Шиктыбая на своё сильное плечо и показал в сторону урочища, где разметав по ветру косматую гриву, между ярких огнистых облаков, метался этот вольный строптивый конь.

– Смотри, сынок… Он уже там, далеко! Такой же вольной, строптивой и горячей должна быть и твоя жизнь!

…Он лежал на душистой раздольной постели из серебристого ковыля – до самого горизонта. Как бы сплетенные из тугих жил, его темные руки тоже были широко раскинуты, словно собирался обнять всех, кто идет мимо. Открытые глаза, цвета осенней степи, смотрели просто и удивленно, по-детски, в высокое бездонное небо. Старый солдат и настоящий охотник достойно встретил самое важное событие в своей жизни, всё было так, как сказали духи. Очень важный сегодня день.

А из глубины высокого голубого неба, а может быть из земли, вместе с дыханием и затухающими ударами сердца он все слабее и тише слышал, а возможно, это были слова жаназы всех прошлых веков. Он слышал их совсем недавно, а может быть совсем давно: