Ирина Горюнова - Посмотри в зеркало

Одиночество. Люди так боятся этого слова. Странно. Я понимаю, что одиночество среди людей – вещь действительно страшная, тогда как одиночество наедине с природой – гармонично, правильно и естественно. Ты боишься быть чужим и ненужным рядом с родными, друзьями, соседями, тебя повсюду сопровождает страх, что тебя не любят, но стоит оказаться наедине с природой – в горах ли, в хижине, пережидая грозу, на берегу моря во время шторма, ты чувствуешь себя частицей той мощной силы, что и составляет нашу планету. Есть люди, которые совершенно не могут, не умеют и даже – панически боятся оставаться одни… Смешные… Ты приходишь в этот мир один и уходишь один… Всё, что у тебя есть – это ты сам, этакий микрокосмос…

Ты разбередил меня, Стас, позволил верить в то, что я чище и лучше, чем кажусь себе сама, чем чувствую, а это самое сильное искушение из возможных. Я рассуждаю о мире, его структуре и своем месте в нем, но вдруг это все лишь попытка показаться значимой, вдруг мои мысли не имеют ценности, на самом деле они смешны, наивны, тщеславны и пафосны?.. Я не знаю, как посмотреть в зеркало, чтобы увидеть там истину…

Это напоминало бесконечный, повторяющийся раз за разом День Сурка. День за днем в жизни Ули проходили все новые мероприятия, неизбежно сталкивавшие ее со Стасом лицом к лицу. Заходя в залы, они сразу начинали искать друг друга в толпе, перебирая глазами знакомые и незнакомые силуэты, лица и мысленно отбрасывая их в стороны, как отработанно-увиденное, досадно мешающее, засоряющее пространство нечто. Они притягивались друг к другу непреодолимой силы магнитом, успокаиваясь только, когда рука одного лежала в руке другого или хотя бы расстояние между ними оказывалось не больше локтя. Он по-хозяйски обнимал Улю за талию, подавал пальто, а однажды представился мельком знакомому журналисту как ее муж и смотрел влюбленными глазами. Она боялась спугнуть его силой своих чувств и ощущений, тем, что теперь так ярко ощущала сама: немыслимую божественность раскрашенных акварельными переливами закатов и восходов, идеальность формы цветка, жадное упоение ночным воздухом, наслаждение запахами, самыми разными, начиная от детского крема фабрики «Свобода» до крепкого и пахучего подсолнечного масла…

Они сбегали оттуда гулять, как говорили сами, в «нашу Москву» и целовались словно подростки, застигнутые первым чувством и бурлящими гормонами врасплох.

Один раз они весь кинопоказ простояли, целуясь за тяжелой и пыльной бархатной портьерой, отделяющей зрительный зал от двери с надписью «Выход», а потом, на фуршете, изображая броуновское движение хаотично сталкивающихся частиц, тянулись друг к другу снова и снова, преодолевая чужие тела, облаченные во фраки и вечерние платья, руки с полными тарелками халявной еды, ненужные разговоры и цепляющие рты скучающих собеседников, активно пережевывающих не только пищу, но и ненужные дежурные слова, этикетно-обязательные в подобных местах. Их тянуло к выходу, к медленно падавшему за стеклами окон снегу, к сумраку фонарей и свежему, не спертому, каким он бывает из-за дыхания огромной толпы, воздуху.

……………………………………………………..

Обычно они расставались в метро. Он проезжал с Улей несколько остановок, притягивал к себе, целовал и исчезал за дверями поезда, с грохотом лязгавшими за его спиной и словно ставящими на ней свою неизменную предупреждающую надпись: «Не прислоняться». Уля недоуменно смотрела вслед, каждый раз в жгучем волнении ожидая изменения сложившегося сценария, и каждый раз непроизвольно вздрагивала, когда двери вагона безжалостно разрезали их энергетическую пуповину…

Ульяна гадала о детстве и семье Стаса, пытаясь представить, каким он был тогда, но еще ничего о нем не знала… Странно, иногда случается так, что ты видишь человека, чувствуешь его, а тут – Стас оставался закрытой книгой, ларцом, в который никак не удается заглянуть, потому что ключ от него либо потерян, либо хранится в яйце, яйцо в утке и так далее… Поначалу Улю это раздражало, более того, – бесило, потому что его поведение не укладывалось ни в какие стандарты. Но ее тянуло к нему. Не потому что она хотела покорить, обладать, разъяснить для себя, залезть в душу и разложить по полочкам имеющееся там, а зачем-то еще, чему она не могла дать внятного объяснения. Сначала Уля приняла это за влюбленность, но потом осознала, что это иное чувство, которое просто есть, как данность: как небо и земля, солнце и луна, жизнь и смерть…

Тоска бесконечной зимы сменилась еле уловимой надеждой весны, пахнущей ландышами, затем робкими чаяниями лета с запахом сирени и жасмина и, наконец, безнадежной депрессивностью осени, предрекающей новый тоскливо-ледяной и серый сезон, а все так и оставалось зыбким, непонятным, ласково-тревожным…

Уле казалось, что Стас – маленький мальчик, потерявшийся поздним вечером на темной улице, в подворотне, мечтающий о том, чтобы его взяли за руку и привели домой, в тепло и свет, где его давно ждут, любя и волнуясь. Но у него вечно не было времени на встречи, поскольку трудоголизм поглощал его полностью, засасывая в свою воронку с безразличным чмоканием росянки, поедающей пойманное насекомое.

Даже в свое рабочее окно он видел только соседний офис напротив, и словно в насмешку, маленький кусочек неба, со зловеще проносящимися тучами-птицами, гонимыми ветром, и даже когда редкий солнечный луч заглядывал на его подоконник, Стас только недовольно щурился, смаргивая его, словно попавшую в глаз ресницу или пылинку.

Он не лгал, по большей части он полностью отдавался бумажно-административному процессу, увязая и утопая в нем и не понимая, что подменяет и заменяет этим трудоголизмом другую, не менее важную часть жизни. Добровольно надев на глаза шоры, он сузил кругозор, сосредоточив все свое внимание на деле, которое исполнял, не понимая, что нельзя все время смотреть в объектив камеры, надо иногда выключать ее, не ограничивая черным квадратом, и узревать большой, реальный мир, в полной его перспективе, видимой обычными человеческими глазами. Не раз он замечал, что ему проще сделать самому, чем объяснить задачу помощнику, а потом исправлять его огрехи, что лучше и быстрее, чем он не сделает никто. И он действительно был незаменим, выполняя и перевыполняя мыслимые и немыслимые нормы, отдаваясь поставленной задаче с пылом и жаром принятого в тайное общество неофита, стремящегося заслужить одобрение маститых мэтров. Как ни странно, его амбициозность и стремление стать лучшим, добиться большего не сделала его склочным, мелким, лебезящим, мелкотравчатым пронырой, с наслаждением гуляющим по телам поверженных коллег и противников, часть его души, скрытая от многих глаз офисным костюмом и деловой мимикой, присутствовала всегда. Ульяна ее видела и чувствовала, почти осязала. Вполне возможно, кто-то мог бы сказать, что она обманывалась, принимая желаемое за действительное, но для нее истиной было то, что она ощущала.