Константин Кропоткин - Узлы и нити

Молчаливый и страстный.

Еще во время учебы он сошелся с девушкой, ухаживая за ней с той же трогательной неловкостью, с какой танцевал – нелепо отставляя ноги, торча локтями, голову держа высоко, не глядя на партнершу. Он как-то за ней ухаживал (зачем ей, инженеру-технологу, знать о повышении эффективности гибридов?), а она – тихая, тощая, с лицом немного бубличным – раз пришла к нему, прибралась и осталась. А когда забеременела (первым сыном из трех), то они расписались, никого из родственников не уведомляя. Она была из очень бедной, очень недоброй семьи и, затюканная, стеснялась его родителей, по ее мнению неслыханных богачей, а ему было неважно, будет свадьба или нет.

Свадьбы и не было.

Он защитил кандидатскую, также запросто написал докторскую, посвятив ее практическим аспектам селекции томатов, он читал лекции, славясь добродушием (на лекциях его можно было спать, списывать другие лекции и даже дуться на задних рядах в карты), ставил всем студентам хорошие отметки, любил глядеть студенткам в вырез платья, что те не могли не использовать себе на пользу. Как ученый, он рос, как растут деревья. Рос и рос, никто ему не мешал, пусть коллеги и поглядывали на него не без снисходительности.

Он был слишком простым для ученого, слишком непритязательно сделанным, и, не умея заводить врагов, не имел и друзей достаточно, чтобы как-то уж очень заметно обрести вес в научном мире.

Рос понемногу и рос.

Страстью его были козы. Он завел одну, вторую, третью. Скоро целое стадо их паслось на специальном выгоне, который стоил денег, а жене его стоил головной боли, потому что предприятие было затратным, козы были нежные, племенные, требовали ухода, и мужа она могла по выходным вообще не видеть, а тяжелую работу по дому делала сама или, озлясь, призывала кого-то из местных мужиков. Они жили в поселке городского типа, полудеревне, у них был свой дом, который можно бы назвать и усадьбой, если б местами он не был так очевидно плох, раззявлен, сколочен небрежно. А козы его – белоснежные красотки, все, как на подбор, умницы, только что польку не пляшут – побеждали на козьих смотрах, находя потомству своему хозяев за деньги все большие, на которые можно было купить новых козлят, или беременных козочек. Он любил коз, ухаживал за ними тщательно, глядел в их продолговатые зрачки, разговаривал с ними, пока они, стуча копытцами, тыкали ему в руки свои длинные морды, чесали о забор вздутые бока, сжирали все, до чего могли дотянуться их подвижные мягкие губы.

«Козий профессор», – говорили о нем братья, один теперь директор финансовой школы, а другой – рентгенолог с собственной клиникой.

Для братьев обстоятельства складывались так, что им оставалось лишь принимать вызовы жизни, двигаться дальше, достигать большего, и, неспособный к зависти, третий – «козий профессор» – глядел на них с благоговением, заведомо уверенный, что они лучше его по всем статьям.

Он благоговел, а они не были против.

Жена его старалась братьев мужа избегать. Первого брата она не любила и считала хамом, второго, скорей, побаивалась – очень уж змеиным мог быть его взгляд, а у нее всегда была тонкая кожа. Но от встреч в доме его родителей не уклонялась, со временем научившись справляться со своей застенчивостью, не привлекать ею внимания, растворяться в атмосфере чужого дома, большой семьи, хлопоча на кухне с другими невестками, подмечая многое, но свое мнение оставляя при себе.

Не была она откровенна и с мужем. Не говорила ему никогда, что думает о брате первом, который только и знает, что жениться, о брате втором, который, говорят, не только женой интересуется… Да, и стал бы он ее слушать? Понял бы? Голова его всегда другим была забита, на работе – наука, дома – козы, а еще колени вечно в земле, руки вечно в грязи. Козлятиной несло и от него самого.

«Козий профессор».

О страсти его было принято говорить, как о придури. И сыновья его, все трое, усвоили эту насмешливую манеру. И даже мать его, неглупая женщина, не принимала труды сына всерьез. Но козы, бедовые твари, спасли своего хозяина, когда в дом его пришла беда – из тех бед беда, которые невозможно избыть, которые повисают камнем на шее, навсегда, навечно, и иные умирают от таких бед, а он был с козами, и, возвращаясь в оглоушенный ужасом дом, лишь улыбался виновато, уже не чувствуя всей полноты своей боли. Беда была страшна и неподъемна, о ней когда-нибудь потом. Жена его, с лицом, будто обернувшимся в пергамент, пошла к священнику, и он помог ей обрести хотя бы подобие успокоения, надорвалась она безвозвратно, а у него были козы.

И, бедою меченый, он встречаться с братьями стал чаще, а улыбаться им – с растерянностью еще большей, радуясь близости к ним, своей с ними общности. Для старших труды его не значили ничего, хотя он единственный в семье был настоящим ученым: предмет свой он хорошо знал, научные работы писал самостоятельно, в отличие, например, от старшего брата, который вначале сделался начальником, а потом лишь присвоил себе нужную научную степень, и бог весть, сколько в ней трудов безропотных служек.

Они все тянулись друг к другу. Все трое, снова и снова, возвращая чувство детства, где один силен, второй умен, а третий рядом с ними, двоими. Они съезжались на праздники. Жены. Дети. На приглашения братьев младший отзывался неизменно, чувствуя сильную и не высказываемую даже себе самому потребность, повидаться с ними, послушать их, доказать им что-то, и всякий раз терпя очередное фиаско беззлобно, с привычным чувством.

Они встречались по два-три раза в год, а однажды летом сообща отправились в свой мужской поход, поехали на велосипедах от деревни к деревне – бредовая идея, осенившая старшего – и третий, вечный третий, – конечно согласился ехать с ними, и, уже с животом, не такой поджарый, как средний брат, и не столь мускулистый, как брат старший, он отставал от них, застревая на взгорьях, братья насмешничали, а когда по результатам похода показывали женам и детям фотографии, то опять говорили, что «профессору» надо следить за собой, заниматься спортом, а не только за козами бегать. Они потрунивали над ним, тюфяком.

И ведь старые же все! Все они – старые, седые, плешивые, – но старший городит что-то, средний вкрадчиво поправляет, а третий – уж и не молодой, сам давно шестой десяток разменял – глядит на них с обожанием, встревает, боится, что перебьют, а братья смотрят на него снисходительно, как в детстве: что ты понимаешь в жизни, пацан?» – так ведь примерно виделось ей, тонкокожей жене его, глядящей на мир с тревожной застенчивостью, в бездонном колодце женской жалости и черпающей любовь свою к нему – профессору козьему.

А ты все сиди, слушай, молчи.