Константин Кропоткин - Узлы и нити

– Слом глобальной парадигмы….

– Общественный запрос….

– Стыдно-стыдно….

– А что ты скажешь, если примут закон, и нас с принцессой этой, – на каком-то повороте беседы младший качнул кудрявой светлой башкой в сторону дивана, где, закрученным в узел, сидел его друг, – возьмут и посадят в тюрьму? Что ты на это скажешь? – он непонятно к кому обратился, – Ведь было такое в истории, было.

Тут и вспыхнула ссора.

– Почему вы разговариваете друг с другом, как черт знает кто, – взвыл Травиат, вдруг выломавшись из заведенного сценария, никто не ждал от него этого вскрика, этой кипучей ярости, этой пенистой злости, – Вы же мужики! Вы же парни! Разговаривайте по-человечески!

И отставил диванную подушку сконфуженный гость.

– А можно мы сами будем решать, как нам друг к другу обращаться? – сказал он, хотя, судя по прежним страдальческим гримасам, не хотел называться ни «принцессой», ни «королевной», ни «сестрой», всеми теми прозвищами, в которых не отказывал себе безалаберный рыжий, – Это не ваше дело, как мы обращаемся друг к другу, – смотрел он на карлу, изумленно выпученного, – Понятно вам?

Он встал с дивана, качаясь худым телом наподобие расхлябанной марионетки и, вроде, так и не сообразив, что делать с руками-ногами, сказал «спокойной ночи» и ушел. Для него мирный вечер в чужом доме закончился.

Закончился он и для других. Обескураженно умолкли старшие братья, младший надулся, покраснел, выпятил обиженно нижнюю губу и, имея уж возраст не юный, посмотрел на маму снизу вверх – скажи что-нибудь, сделай.

Мама была здесь, а его обидели.

– Иди, извинись, – сказала она.

– Как! – взвился вздорный карла, – Мам-ма! Ты же видела, как он со мной разговаривал, это было возмутительно, мам-ма! – и высок был вскрик Травиата, уже не тенор, но фальцет, с горстью песка в пронзительном голосе. «О боже великий, услышь моленье!».

– Да, видела, – сказала она, подбирая морщинистыми руками взлохмаченный край пухового платка, – И на твоем месте я бы пошла и извинилась.

– Но я ведь ни в чем не виноват! Мам-ма! – низенький, квадратный, он с топотом выбежал из комнаты. И нос большой блеснул напоследок сально.

– Лучше бы он проктологом стал, – сказал ему вслед рыжий, – а не терапевтом.

Мысль эта никого не удивила, никто не счел ее и попыткой оскорбления. Оскорблением она и не была, а всего только желанием объяснить нелепую вздорность брата: он был терапевтом, в деревне, у него много детей, много забот, а еще эта напасть, о которой вся семья, включая мать, была осведомлена. Так что лучше б в проктологи пошел, зарабатывал бы большие деньги.

Деньги, по убеждению рыжего, приближали к счастью. Они в какой-то степени были воплощением счастья. Надо быть богатым и все будут с тобой считаться, будь хоть каким ты гороховым чучелом – был уверен младший брат, рыжий клоун, о чем всегда громко говорил, вызывая возмущенное квохтанье натур романтических или лживых.

Наутро они уехали. Когда тощий гость, срученный в узел еще больше, сел к рыжему в машину, Травиат, споро сбежав с крыльца, подскочил к окну, постучал в него свернутым в крючок толстым пальцем. «Прости, расстроен я душой».

Он сказал что-то, но визави его, мелькнув глазами, уставился впереди себя, сам в тот момент сильно напоминая селезня. Он был, вероятно, из семьи, где ссорам позволяют пускать глубокие корни. Человек другой породы.

В семье этой ссориться всерьез не умели, прилегали друг другу без излишней плотности, сходились и расходились вольно, запросто позволяя каждому жизнь на свой лад. У каждого были свои с семьей узлы и нити, связи и счеты.

Запросто терпели и Травиата.

Прозвище возникло в те времена, когда он объявил себя поклонником оперы, – школьником еще стал покупать пластинки, для чего специально ездил в город; выучил пару арий (особенно ту, про падшую женщину), и, осточертев брату-двойняшке, с которым делил комнату, получил эту кличку. Брат хотел быть военным, он им и стал, и никогда не понимал особенно, что хорошего в надрывных этих завываниях; «я искренна и простодушна, а вы должны найти себе другую».

– Да заткнись ты, Травиат! – зарывался он в подушку, пока тот слушал и пел.

Пел Травиат высоко и нечисто, и дело было, конечно, не в музыке, как бы скрипло ни звучали тогда виниловые пластинки, нынешним записям не чета. Он был глуховат, у него не было музыкального слуха – и лучше б ему интересоваться политикой, а не оперой, но разве ж выбираем мы себе страсть? Она настигает нас, разрешения не спрашивая. « …и с этого момента непрестанно любовью трепетал, какой не знал доселе ». Мать, к музыке равнодушная, говорила «пускай», – отец тоже, вон, любит романы про Анжелику, хотя, казалось бы, где он и где французская маркиза.

Неизвестно ведь, что откуда берется. А раз уж появилось, пусть будет, – такова жизнь.

Брат-двойняшка, был бледно-рыж, а Травиат, скорее, пег, хотя кудрявы они были одинаково. Они оба были кривоваты в ногах, но то, что у брата выглядело выправкой кавалериста, у Травиата было до мультяшного комично и, знай смешливая семья слово «карла», то им бы и называла его – брата и сына, но прежде всего брата.

Он стал Травиатом.

В школе он поначалу учился плохо, учебе предпочитая игры с кузеном, своим погодком, у которого рано появились свои дела – тот помогал родителям в коровнике, пас телят. Травиат уходил к кузену, а с наступлением тепла даже ночевал с ним где-то в полях. «Где так много светлых дней было в юности твоей».

Он всегда опаздывал, все делал в последний момент, ленился, жульничал, в малые еще годы выучив этот взгляд поддельного ангела, глядящего, не моргая, желающего вызвать сочувствие, рисующего на лице нечто вроде страдания, от чего набухал еще заметней его крупный, рубильником, нос, и глазки синие отмыто синели. Он был вруном и, попадаясь на вранье, ничуть того не стеснялся, как-то очень ловко и быстро отодвигая от себя стыд подальше; он даже краснеть не мог, потому что от природы был красен, а когда появились отроческие прыщи, стал даже сизоват. Позже прыщи сошли, но остались рытвины, затвердив сходство лица его с обожженым керамическим горшком.

Каждый просыпается к жизни в свой срок, он взялся за ум к старшим классам, за два года до выпуска, – из лентяя, который только и знает, что реветь дурным голосом, вылупился человек сосредоточенный, неглупый. Он стал успевать в школе, как-то очень быстро подтянулся. Кузен как раз кстати переехал с родителями в другую деревню.

Он решил поступать на медицинский. «Как пап-па», – объяснял он, уже сильно напоминая проповедника. Вечно занятый, отец стремлений его особо не оценил. Сын, впрочем, и не ждал поощрений, а после школы уехал так далеко, как никто из них не уезжал, – на юг страны, в медицинский, а дальше сделал финт, который хоть и не прибавил ему в семье особой популярности, но вызвал дружное изумление.