Константин Кропоткин - Узлы и нити

В свой день непоздним вечером она пришла к молодежи с визитом вежливости, извинилась, что взяла не все, что должна бы, принесла подарки (полотенца махровые, синие с золотым кантом, прихватки-варежки желтые, две, для кастрюль накрывашки из розового силикона, последний писк) тайком сунула дочери в кошелек немного денег; осмотрев квартиру, предложила пойти в пиццерию, которую увидела по дороге.

– Или давайте сходим в ваш любимый ресторан, – предложила она.

Кен сказал, что выгодней готовить дома. Барби сказала, что может запечь в духовке овощи со свиным фаршем, быстро и вкусно.

– А я сегодня сказочно богата, – сказала мать Барби, – Ты же знаешь свою бабушку. Она почему-то думает, что мне все еще семнадцать.

– У вас ведь нет собственных средств, – сказал Кен серьезно, – Вы же не работаете и, конечно, ваша мама могла подумать, что вам требуется финансовая поддержка.

– Она домохозяйка, как и я, – сказала мать Барби и больше ничего слушать не пожелала, повела туда, куда хотела, уселась там, где понравилось ей, чувствуя себя все уверенней в своей отдельной совершенно, ни от кого не зависящей деятельности, подчиняя молодых решительностью действий, все более чувствуя в себе что-то вроде гордости, чувства пока не очень-то ей знакомого.

В пиццерии пахло прогорклым маслом, дух был чадом, но лампы с глиняными абажурами крутили на деревянных столах желтые круги, а в списке напитков были и такие, о которых не знала мать Барби, она заказала себе «желтого русского», тянула его, почти не морщась, пока молодежь ела пиццу с копченой колбасой и помидорами.

– Я прочитала в поезде, что сейчас здесь проходит большой фестиваль, – сказала она, тихим голосом встраиваясь в окружающий, морской на слух шумок, – куча концертов, можно переходить от одного к другому, по всему городу, – мать Барби играла на саксофоне хуже дочери, но музыку любила истово, готовая слушать все подряд.

– Здесь всегда что-нибудь происходит, – сказала Барби.

Кен улыбнулся тонко.

– Мы приехали сюда за образованием, – сказал он.

– Это очень важно, я всегда хотела учиться, – поспешила сказать мать Барби, стесняясь, взяв стакан с «желтым русским» обеими руками, крепко, словно положительный юноша мог его у нее отнять.

Она показалась себе дрянной и, если помнить, что случилось потом, таковой по его счету и была.

Поев, Кен отлучился в туалет.

– Ты хочешь за него замуж? – спросила мать белокурую дочь, на что та лишь произвела свой фирменный задумчивый вид, все тянула губку, тянула.

– Вы не ссоритесь?

– Нет.

– Никогда не ссоритесь?

– Я не могу позволить себе быть с ним плохой, – витиевато выразилась Барби, – Он меня не поймет.

– О, господи, боже мой, боже, – сказала мать, скорее, в сторону.

– Вы же с папой не ссоритесь.

– Нет, конечно, нет, – она допила свой крепкий коктейль, и был он, должно быть, горек.

Пришел Кен, стал говорить, что хочет учиться по курсу за два, чтобы не терять времени, что к тридцати у них должно быть свое, полностью выплаченное жилье, квартира, скорей всего, а потом и дом, когда появится ребенок. Со вторым, – разгоняя смелость, говорил он – можно пока подождать. Года в тридцать три родит второго, пока он будет переходить с места на место, выбирая то, где лучше платят.

– Только не надо спешить, это производит плохое впечатление, а если застрянешь, будут платить по минимальной ставке, – он смотрел мимо женщин, и юной, и немолодой, обращаясь непонятно к кому, куда-то в темноту за их желтым кругом, в чад, клубящийся для него чудом, жизни чудом, осиянными вершинами, на которых он непременно окажется.

Мать Барби хотела закричать – от страха, от ужаса узнавания, но только крепко держала опустевший стакан.

Барби никак слова Кена не комментировала, а вернувшись домой, написала отцу, чтобы поскорей прислал ей светильник-коробочку, выкрашенный красным кубик, который, если откинуть крышку, светит туманным сказочным светом.

И вышла, и стала, отца не очень расстроив, и сильно опечалив мать, к тому времени разведенку.

Бабка, мать отца, подарила им на свадьбу вторую овечью шкуру, пожелав и письменно, и устно, чтобы хотя бы дети их стали врачами.

– Пообещала стипендию, – шепнула мужу Барби.

– Надо подумать, – мелькнул Кен пробором наискось, как обычно серьезный, кукольный, как обычно.

– Отдайте мне мальчика, оставьте, – просила старуха, полагая родителей мальчика, скорей, детьми.

Они не были родителями своему сыну. По ее счету – не были.

Ребенок появился у них рано, они и поженились, потому что был он на подходе. Сын старухи, старший сын, был на втором курсе, собирался работать учителем физкультуры («спорта», – как он, всегда сознававший свою важность, уточнял), а она, его ровесница, с факультета этажом ниже, готовилась в учительницы биологии; они сошлись быстро, на студенческой вечеринке, и, вроде, тогда же, в чужой родительской спальне, зачали дитя. У него порода такая, порода отца его, – дети заводятся на счет «раз». И вот родился сын.

У сына сын.

Они поженились всухомятку, расписались набегу, не придавая значения ритуалам, не желая создавать важность вокруг момента. Она, шутя, сплела венок, срезав случайные розовые цветы с твердым укропным стеблем, в этом колком венце и явилась выходить замуж, сама уже вовсю торча животом, разделенным наполовину светлой кофточкой и черной юбкой. Он пришел, в чем был, в чем ходил на учебу – джинсы, свитер.

Тогда многие женились так, жить для молодежи значило тогда – не следовать родительским ритуалам, пренебрегать ими, над ними насмехаться. У нее была короткая черная стрижка, шапочкой и черные стрелки в концах глаз, он был волосат, как сказочный дед – светлый войлок плотно застилал лицо его, оставляя место только для рта, носа и глаз, тогда еще ярко-синих. Бородачи были в моде, и он был бородат. Еще он, как и все, курил, как курила и она, и облако дыма преследовало их, когда были они вместе, и сгустками дыма выглядела борода его – сын запомнил этот запах, кустистый жесткий запах никотина, он стал для него запахом отца, запахом детства.

Они стали ругаться сразу, с ругани началась их связь.

– Убирайся, – сказал он ей, когда она напала на него в первый раз, на вечеринке, он даже хотел открыть дверь и вытолкать взашей наглую девку, которая, встав в бледный свет торшера, блестела черными глазами, которая дергалась узким телом своим, тоже вроде бы покрытым этим блестящим черным лаком – и неважно, какая на ней была одежда. Она довела его до ярости, она завела его, и не ушла, не обиделась, не закричала, что нельзя так обращаться с девушками, она издевалась над ним, как равная, не но была изящная, узкая, манкая.