Константин Кропоткин - Узлы и нити

Жена Травиата была не очень практична, верила в добро немного по-детски, позволяла себя обманывать, она была набожной, что очень ей шло, но жизни не облегчало.

И вздыхала семья ее мужа вразнобой, но ничего, разумеется, не предпринимала – да, и что тут сделаешь?

В деревне жил Травиат с семьей большом доме, разделенном на две неравные части. В меньшей несколько лет лежал в параличе старик, бывший тиран. Дочь его терпела, не жаловался и Травиат. О трудностях семейных рассказывал он безо всякой злости, с певучей легкостью, бархатным полушепотом – и поджимал подсыхающий с годами рот под растущим все более носом – « вот мой удел земной».

Петь Травиат перестал. Летом, после празднования собственного юбилея, на который созвал всю семью, всю деревню, он глубокой ночью ушел с кузеном на озеро, а наутро, выйдя к столу свеженьким, как огурчик, сообщал счастливо, как изумительно плавать голышом, и непонятно было, вспоминает он детство или минувшую ночь. Он говорил, как хорошо им было, а мужчины – братья Травиата – намазывали что-нибудь на хлеб, жевали что-то, пили. Никто не желал разделить с ним радость – вчера, на юбилее было слишком много алкоголя, врач фешенебельной деревни не мог позволить себе скупость.

– Как перелом? – обратился он тогда к самому ближнему, к брату-двойняшке, у которого после сложной травмы и впрямь временами ныли кости, хотя утром этим морщился он совсем не потому.

– Все точно, как ты сказал, – выступил с другого края стола, как всегда на отшибе сидя, самый младший, самый безотказный, рыжий, клоун, – Точно по-писаному, – и с длинными отступлениями, с ненужными подробностями поведал всему столу, в похмельной этой вялой тишине, о том, что после визита к нему, Травиату, друг его, задохлик, сходил к хирургу, и тот поставил диагноз точно такой же, что и Травиат сделал наощупь, хотя городскому специалисту потребовался современный аппарат, который распознает не только переломы костей, но и разрывы мягких тканей.

Рыжий хотел похвалить. Из монолога его, равнодушного к желаниям окружающих, можно было понять, что недавно он сам и дружок его, тот, сконфуженный, на кривой гвоздь похожий, оказались случайно недалеко от деревни Травиата, проезжали мимо, а когда вышли поссать в кусты, неловкий юноша грохнулся, повредив конечность. Было воскресенье, они заехали, и Травиат не только перебинтовал, как надо, но дал и какую-то нужную таблетку, а затем долго водил брата по комнатам своей новой практики, показывая картины жены, – акварельные букеты, – развешанные, чтобы создавать для пациентов атмосферу.

И ведь наверняка никакого не было у Травиата чувства к молодому человеку, который, прижав руку к груди, сидел тогда на диванчике черной кожи, дожидаясь отъезда – обиды не было, не было неприязни, а только вежливость и немного интереса, как у всякого врача к увечному. И было стыдно случайному пациенту, смотрел он в сторону, коря себя: зачем вспылил тогда, в том безвозвратном медовом свете? Почему потом не позволил Травиату извиниться? Разве ж трудно было, зная уже тогда все обстоятельства этой, вполне ведь оперной жизни, найти в себе снисхождение?

«Ловите ж, ловите минуты веселья, пока вам судьба их дает».

Был он так похож на мужскую куколку, что и прозвали его – «Кен». По имени мужа Барби.

Его потом прозвали, когда уж отыграли, да присмотрелись. Роста среднего, сложен пропорционально, не велик, не мал, не тонок, не толст, аккуратное лицо, карие глаза, а в темно-коричневых волосах тонкий косой пробор, и еще рубашки с ориентальным рисунком синим и бордовым, и чиносы песочные, закатанные понизу, чтоб видно было узор пестрых носков, а еще мягкие матерчатые тапочки. Был он слегка смугл, как от загара, кожа его матово поблескивала. Не то, чтобы из магазина юноша, но имеющий для того необходимые качества.

Прозвали его «Кен», и вряд ли, слыша это прозвище, был он обижен. А если он – Кен, то подруга его, значит, Барби, в чем и она едва ли усматривала что-то плохое.

Она была белокура и стройна, синеглаза, а черты лица ее были мелковаты, включая верхнюю губу, такую тонкую, что казалось, будто она все время закусывает ее и тянет.

Они были вместе.

У них была школьная связь. Не было у нее никаких увлечений, пока в классе не появился он и, посмотрев, как приценившись, предложил ей свою приязнь. Они дружили два последних класса, а выбирая вузы, предпочли те, которые находились в одном городе; там же начали искать квартиру.

Он захотел стать химиком и зарабатывать приличные деньги в пищевой или медицинской промышленности. Она была во всех науках хороша и, не зная, чем хочет заниматься всю жизнь, надумала учиться на инженера.

Квартиру нашли не сразу – так дорог был город. Сначала рыскали в интернете на специальных сайтах, звонили, писали, но дешевое было на отшибе, а на остальное даже не заглядывались. Решили, выгадав пару-тройку свободных дней, ехать, искать на месте, что у матери Барби вызвало испуг, о чем та промолчала, а у отца Барби – поток поучений, как следует вести себя в большом сити и чем сити отличается от тауна. Родители Кена не говорили ничего, главное объяснив еще двум его старшим братьям; они были скупы, в образовании высшем видели только лишние траты: хочешь – поезжай, но спасать себя будешь тоже самостоятельно.

Это было что-то похожее на отчаяние, когда в последний день, когда уж пора было забирать сумки из гостиницы, эти двое, совсем еще дети, застряли в центре, возле церкви вида совсем не церковного, больше похожей на эксцентричный офис с утянутой к небесам угловатой головенкой.

– Хоть свечку поставим что ли, – предложил он, и там, внутри, столкнулись они с пожилой женщиной в черном одеянии с белым гимназическим воротничком, которая была к ним сурова недолго; юноша спросил, куда с молитвой и просьбой о насущном; она, остановив на нем взгляд блеклых глаз, сказала, что можно и к ней, – и, как по наитию, сообщил Кен о своей беде, о высшем образовании и даже о том, что играет его девушка на саксофоне.

– Мать ее играет, и она тоже.

– Значит, у вас есть слух, – сказала божья женщина.

– Значит, так, – признала Барби не без неловкости.

Церковь была встроена в старый дом, а в доме, наверху, было что-то вроде служебной гостиницы пополам с общежитием. Там были не комнаты, а квартиры – церковь не была бедна. Женщина призвала священника, похожего на ее брата, он объявил квартплату, оказавшуюся ниже положенной в тех местах; бюджетов двух будущих студентов было все равно маловато, но женщина божья сказала, что по выходным молодые люди могут выполнять мелкую работу при храме.

– Вы можете петь в нашем хоре, – предложила она Барби, не спросив даже, верит ли девушка в бога.