Константин Кропоткин - Узлы и нити

Скандалить семья была не склонна. Ссора семейная не пускала корни глубоко, она сохраняла поверхностность, как бывает с лишайниками, неспособными расщепить крепкую горную породу.

О ссоре Травиата помнили, над Травитатом подсмеивались, равно, как и над другим участником перепалки, но тот, другой, не был своим, и даже имя его быстро забыли – иное дело Травиат, он же брат, шурин, деверь. А в ту пору еще и сын – мать была еще жива, ей еще полгода оставалось, она-то и расставила над «i» нужные точки.

Пасхальные были посиделки, весенние, с утра бегали по прозрачному саду дети, выискивая наперегонки крашеные яйца, а к вечеру, когда, младшие заснули без задних ног, взрослые собрались в гостиной: кроме матери, сидевшей, как всегда, в своем высоком кресле из коричневой кожи, были здесь еще пятеро мужчин – жены, у кого имелись, тоже разошлись по своим комнатам, утомленные праздничными заботами или попросту не желая скучать.

По праздничным вечерам, собравшись у матери в гостиной, телевизор оставляли молчать, и, включив по углам лампы со светло-желтыми абажурами, разлив по бокалам напитки – пиво и вино, воду и газировку – вели серьезные разговоры. В основном, разговаривали о политике, которой интересовались в семье практически все.

В тот вечер из братьев были: брат первый, брат второй, был самый младший, рыжий, и был «Травиат» – еще один брат в этой богатой на детей семье, он был по возрасту третьим меж собравшимися братьями, а по духу совершенно на отшибе – потому уже, что искусствами интересовался больше остальных, он любил не политику, а оперу, итальянский ее вариант, классику классики, сочные страдания, пароксизмы страстей в любви чертогах. «Я гибну, как роза, от бури дыханья, о боже великий…”.

Например, «Травиату».

– Стыдно, как стыдно! – восклицал он вполне по-оперному, пока братья, к возгласам его привычные, обсуждали партийные окрасы и линии.

Мать включалась в разговор изредка, в основном смотрела блеклыми глазами на концы своих, уже рожденных растоптанными, черных ортопедических туфель; кивала серой от седины головой, а колени ее были накрыты белым платком из пушистого козьего пуха, а кофточка на ней, иссушенной, была тонкая, поблескивающая, из хлопка и шелка, нежно-розовая или бледно-голубая.

Еще, кроме матери и четырех ее сыновей, был гость – тощий, сконфуженный на вид молодой человек, которого привез с собой самый младший из братьев.

Все было, в общем, как всегда.

Был марксистом брат под номером два, примечательный странным рисунком кожи, с нежно-розовыми пятнами по всему лицу от витилиго, кожной болезни, напоминающими небрежно нарисованную карту мира. Двигая длинной переносицей, где зубчатая по одному краю условная Либерия стремилась к мнимой Бразилии, он говорил, что социальная программа правящей клики недостаточно социальна, что парламентское большинство обещаний своих не выполняет, к общественному запросу глухо, обслуживая, главным образом, собственные, узкокорыстные интересы – а еще он говорил о мере ответственности, о доходах по потребностям и налоге на роскошь.

А брат номер один, самый старший брат, с войлоком ослепительно-седых волос вокруг загорелой до красноты круглой лысины, делал большими руками скупые эффектные движения, к чему приучен был на своем начальственном посту; он говорил о вынужденных уступках руководящих партийных деятелей, продиктованных временем .

А самый младший, рыжий, клоун, сидя на кожаной тумбочке в ногах у матери, азартно возражал и тому брату, и другому – взгляды его были умеренно либеральны, он был против крайностей, тех ли, иных, он был за торжество здравого смысла – за доходы по труду, за милость к слабым. К матери ближайший, он был верен и ее разумному консерватизму. Она сторонилась излишеств, как в цветах, так и в мыслях – дети войны не любят радикализма; вступая изредка, она роняла слова о бедности социалистической идеи, а брат-марксист, поняв, как всегда, по своему, говорил, что при социализме все были бедны, но равны.

И пылко восклицал Травиат. Ему было стыдно. «Боже, как стыдно, стыдно, как непередаваемо стыдно, боже-боже», – аккуратно ссыпал он слова. Нехороши были дела в стране, в мире, всюду, куда достигал взгляд его синих непроницаемых совершенно глаз. Голос Травиата был гладок, щебенка слов издавала звуки приглушенные, хоть и не лишенные выразительности, как падая в бархат – манерой речи он напоминал героя фильма о церковниках-педофилах, а в остальном был карла-карлой, зеленая клеточка – коричневый вельвет, сказочный гном, приземистый, жукастый, с туловищем квадратным, с ногами колесом, большим выгнутым носом, с неровной красноватой кожей, как из обожженой глины. Он сидел на стуле в желтом свете торшера, свернув короткие кривые крепкие ноги в бублик, он громко стыдился, а братья, заспорив горячо, на него и не смотрели.

Слова тут не играли роли, не в них было дело, о чем не мог знать сконфуженный гость, забившийся в угол дивана, обхвативший руками подушку, обтянутую, как и диван, бежевой шелковистой тканью, – и ободряющие взгляды светлоглазой старухи его только пугали.

Боялся он зря – хозяйка дома не желала ему зла, а разговор был только разговором. Споря о политике не впервые, знали все, что старший, он – конформист, ему, в общем, все равно, какую идею воплощает партия, и какова она сама – его партия должна быть правящей, главной, а в остальном неважно какой. На вид сановник, был самый старший брат, сам дюжий тоже, флюгером по своему душевному устройству, любил представлять сильных, и делал это уверенно, не зная сомнений – ладони его, делая медленные пассы, были солидны, они сообщали достоинство, властный покой.

И знали все, что идеалистом был второй брат, пятнистый от витилиго, подслеповатый в своей болезненной розовости: был он чуть дребезглив, выступая за равенство, за братство как за абстракции, а в существующей для него – владельца диагностической клиники – капиталистической реальности требовались другие качества: решительность, готовность рисковать, нюх, коммуникабельность, практическая сметка. Идеалы его были отдельно от жизни, бытие с идеями не спрягалось, не было меж ними ничего общего, как и не может быть ничего общего между рассудочной, трезвой жизнью врача-коммерсанта (и, скорей, коммерсанта, нежели врача) и фантазиями студента-левака, каким он был когда-то давно, получая от родителей помощь достаточную, чтобы жаждать вслух революций и свержения основ.

Самый младший – он ведь клоун – спорил как будто взаправду, хотя тоже понимал, что у произнесенного здесь, сейчас, в этой гостиной, в родном доме, не будет никакого длинного эха; не слова важны, а важен свет, густой, цвета меда; мама в кресле, а дети, сидя в ногах ее, решают судьбы мира, и не хватало только клубов сигаретного дыма вокруг, как в прежние времена; никто из них уже не курил, включая мать, бросившую семь лет назад и на этот срок удлинившую себе жизнь.