Константин Кропоткин - Узлы и нити

Он уехал в Италию.

Оказывается можно, будучи вчерашним деревенским парнем, невеликого, в общем, ума, на втором курсе уехать в Болонью и там продолжить изучение медицины на иностранном языке, на итальянском, объем которого поначалу не многим больше пары-тройки оперных арий. Он сделал немыслимый прыжок, удивив и сестер, и братьев, и отца, но не мать, которая, во-первых, сына своего знала, а во-вторых, сама в его возрасте радикально поменяла среду обитания. Была она городской девочкой, деловитой барышней с планами, а стала женой деревенского врача, в глуши, сама сначала едва понимая диалект, на котором говорят местные.

Все возможно – и почему бы сыну ее не изучать медицину на итальянском?

А вскоре другой сын уехал в Африку, еще дальше, и финт Травиата стал уже менее значим, хоть был и первым, образцовым в какой-то мере. Разве решился б старший брат, азартный спорщик, на эту авантюру – Африка, это ж другая сторона глобуса! – если б не предъявил ему брат-недомерок свои, неожиданно длинные, ведущие столь далеко, перспективы? «Там же нет борьбы с судьбой, там воскреснешь ты душой».

Италия не изменила Траивата, по-крайней мере зримо – сохранил он и пристрастие к рубашкам в мелкую клеточку, и к мелкому мягкому вельвету земляных цветов. Вернувшись, зажил так, словно и не было у него нескольких лет европейского юга. Говорил только, что был счастлив в Италии, по-настоящему жил, а теперь…, а теперь…. «Мир новый вдруг очам моим открылся: любить и страстно быть любимой…”. И многоточия, оставаясь театральными, братьям и сестрам его уже казались не такими фальшивыми.

Он стал итальянцем, наш Травиат.

Легализация диплома была сложней, чем хотелось бы. Трудовой путь его был извилист и каменист: врач на скорой помощи, терапевт в поликлинике для бедных, терапевт в другой поликлинике, поближе к городскому центру; что-то вроде личного врача при каком-то богаче – а теперь…, а теперь…. Говорил он о себе также, как и арии пел – неотчетливо, плохо. А женился поздно. Выбрал девушку с лицом длинным и крапчатым, как перепелиное яйцо, с кудрями темно-рыжими, с крупными белыми зубами. Она пошла за него замуж сразу после своего педагогического, увезла его в деревню, где у отца ее был большой добротный дом. Там и поселились они, стали рожать детей, она пошла в местную школу преподавать в начальных классах, а он сначала поступил в поликлинику, а затем подыскал компаньона для собственной практики из трех комнат на первом этаже на оживленной улице. Деревня была фешенебельной, женам надо было чем-то занять себя, они болели нестрашными болезнями, а любезный терапевт был готов лечить от всего – и особенно от скуки.

Оперная классика, тихо звучавшая в его практике, вызывала одобрение богатых старух.

У них народилось четверо. Сначала две девочки, далее два мальчика. Мальчики были друзьями другу другу, а девочки вечно ссорились. Все были красноволосы, все в мать, а не в отца, и, наверное, слава богу: уж очень коренаста у него фигура, и нос велик, и ноги колесом, и еще эта страсть к ритуалам «Нет, – мог начать поучать он, ни к селу ни к городу, например, за завтраком, когда все спешат, – нельзя ставить чашку мимо, надо ставить чашку на блюдце, чтобы на скатерти не было некрасивых кругов, посмотри, как делаю я…", – он поднимал свою чашку с кофе, он ставил ее в центр вогнутого блюдца, цокая фарфором, цокая языком, качая головой пегой в благонравном поучении. Дети исполняли приказание, но в другой раз снова поступали по-своему, не принимая воспитательных мер всерьез: мальчики были отличные футболисты и только футбол их интересовал, из девочек одна была вечно с книжкой, другая вечно любовалась обгрызенными ногтями, изукрашенными во все цвета радуги. Отец если и был для детей авторитетом, то каким-то второстепенным, дополнительным образом.

Был он – и ладно.

В родительский дом Травиат приезжал редко, только по особым случаям. Однажды, через много лет был зван и на юбилей кузена, который семьи своей не завел, жил на хуторе одиноко, став карикатурным немного «ванечкой» – мужчиной хрупким с испуганным взглядом и рачьими клешнями изработанных рук. Крестьянствовать он не перестал, да, вроде, и не был ни к чему другому приспособлен – так что на торжестве в свою честь, устроенном по настоянию семьи, выглядел совершенно чужим, потерянным, послушно вставая, кивая, чокаясь, округляя глаза в желании выказать внимание, напоминая зайца, которого сейчас слопает серый волк. Гости, собравшиеся во дворе его хутора, под навесом, впрочем, ничего не замечали, привычны были, ели, пили. Травиат прибыл к возлюбленному кузену со всеми чадами, принаряженный, в галстуке вязаном, цвета болотного, в белой рубашке, и в пиджаке двубортном, позавчерашних мод. И глубокой уже ночью, когда почти выгорели праздничные костры, повалился Травиат в ноги одной из сестер, повинился, сказав, что снова имел грех, что не совладал с собой, в городе зашел в общественный туалет, без всякой задней мысли, а там…, а там…. «Умолкни крик стыда в моей груди».

Сестра, самая жалостливая из сестер, набрякшая вишенка, поняла, пожалела – поняла и семья, узнавшая о туалетном грехе Травиата вся, по цепочке. Никто удивлен не был, возмущен тоже, грехом бедного карлу не попрекал. Глуповатая по отдельности, в целом, семья была и умна, и мудра, и прозорлива. И даже брат-двойняшка, у которого своих бед было выше крыши, сказал, что «бывает», а уж он-то, человек военный, знал, каково оно бывает в сугубо мужском сообществе.

«Вот вновь!». И другой был стыдный случай, и третий. «Вот вновь!». Их много было, и еще будет. Он избрал ту сестру в исповедники, сестра шепталась с другими сестрами, те рассказывали братьям, ветвились слова, разбегаясь в разные стороны. Когда Травиат приезжал домой к матери, то жена его, часами бегала по полям, как заправская спортсменка, и столько облегчения, счастливого блаженства было в ней, когда возвращалась она, например, уже к обеду, а специальный костюм ее, из синтетики, был изукрашен темными пятнами пота. И даже минутный срыв, которому она не могла дать объяснения, семья тоже сочла следствием того, что муж ее… – да, тут опять многоточие.

– У меня сорвалась рука, я только чуть-чуть его коснулась, – говорила невесткам она, крапчатая, с изумлением, и ехала книзу длинная челюсть, зубы белые торчали. У нее на уроке мальчик-непоседа стал шуметь, кричать, бегать по классу, она хотела его утихомирить, но «сорвалась рука», мальчик принялся плакать, его избили, а деревня ведь фешенебельная, непростая, и родители его не так уж просты, они написали на учительницу-садистку жалобу, и директор обязан был принимать решение. Но обошлось. У другой учительницы хулиганистый мальчик украл кошелек, и родители его настаивать на взыскании более не захотели. Но она все винила себя, потому что детей никогда не била, включая собственных.