Михаил Поляков - Грудинин

– А если сопротивляться будут?

– Что ты все: «если бы, да кабы». По закону действуй. Документов у них нет никаких, всё им объяснено.

Он положил трубку и, выехав на свободную полосу, вдавил в пол педаль газа.

…Лязгнул металлический затвор двери, и, гремя ключами на кожаном ремне, вошёл охранник, впустив из коридора холодный, с резким запахом краски воздух. За охранником вступил невысокий сутулый капитан со сморщенным как груздь коричневым лицом, привёзший партию и знакомый Грудинину с утра.

– Литвак, Антоненко, Масурин. Встать! – произнёс он скрипучим простуженным голосом, раскачиваясь на носках и на каблуках. Что-то выразительное было в его вальяжной непринуждённости, слишком свободной манере держать себя. Казалось, ему нравится мысль о том, что он, маленький слабый человек находится в одной комнате с опасными сильными преступниками, и не только не опасается их, но они сами находятся в его полной власти. Заключённые внимательно, исподлобья, наблюдали за ним из своих углов. Те, кого он называл, один за другим поднимались с мест, и, опустив головы, неловко толкаясь, выстраивались в шеренгу вдоль лавки, заводя руки за спины.

– Сухоедов, Деревянко, – продолжал капитан, обводя медленно строящихся арестантов тусклым взглядом своих водянистых глаз. – Что, все что ли? На выход. Деревянко, руки за спиной держи! – крикнул он, выходя последним.

Дверь с тем же ржавым лязгом захлопнулась за ним.

– Снова не вызвали… Так какой конвой – московский или вологодский?

Грудинин откинулся спиной к стене и несколько секунд провёл в напряжённом безмыслии. Вдруг почувствовал, что что-то острое давит ему в плечо, и потрогал стену – то был засохший кусок краски. Привстав, он изменил позу, стараясь не потревожить соседа слева – высокого молодого парня с длинным рябым лицом, на котором как маска застыло безразличное, каменное какое-то выражение. Затем глубоко вздохнул, скрестил руки на груди и опустил голову. Звуки дыхания заключённых, их прерывистое перешёптывание, шаркающие шаги охраны в коридоре, шелест насекомых, вьющихся возле лампы – всё сливалось в плотный ритмичный гул… Тени на полу скрещивались, наползали друг на друга, и постепенно объединялись в одно, с неразличимыми краями, пятно. Веки Грудинина всё плотнее слеплялись дремотой, и он начал уже проваливаться в тёплую мягкую пустоту… Вдруг в камере кто-то сухо и резко раскашлялся и он, вздрогнув как от укола иглой, открыл глаза.

Мысли, мысли… Всё те же надоевшие, опостылевшие мысли… Что дальше? Да, Лена. Приехав в свой офис, он увидел её – сидевшую на скамейке перед входом. Он решил переждать кризис, пропустить в этот раз работу и проехал мимо, не останавливаясь. Она не заметила его. Но на следующий день он застал её там же. В этот раз он позвонил знакомому полицейскому начальнику и попросил прислать патрульный наряд. Припарковавшись на другой стороне шоссе, он издали видел, как старший наряда – весёлый усатый лейтенант в заломленной на лоб фуражке, отпивая квас из литровой бутылки, что-то объяснял ей, часто кивая головой, как будто призывая соглашаться с тем, что он говорил. Затем двое патрульных взяли её под руки, и повели к машине. Она шла, оглядываясь назад, на дверь офиса, и бессильно, как тряпичная кукла, дёргалась в их руках. Перед самой дверью она вдруг остановилась и заговорила, что-то энергично доказывая. Но вдруг – понурила голову, успокоилась и покорно села на заднее сиденье полицейского «Форда».

Он думал, что эта история окончена, но через некоторое время она вновь напомнила о себе. Было это через месяц, когда отсверкали уже последние лучи бабьего лета, последний раз на Москву дыхнуло летним зноем, начались холодные дожди и жидкие серые туманы ранними вечерами застелились по улицам. В один из таких вечеров он приехал в офис и, оставив машину в дальнем, заваленном рыжими листьями углу двора, по лужам и чмокавшей под ногами глубокой грязи, дошёл до подъезда. Он простудился, вымок, его брюки были забрызганы грязью, за шиворот заливалась вода, но, несмотря на это, он был в хорошем настроении. В этот день у него состоялась долгая встреча с Сергеевым, владельцем автомобиля, который он намеревался купить. Осматривая его и торгуясь, он сбил цену намного ниже, чем ожидал – почти на триста тысяч рублей. Кроме того, был назначен окончательный срок совершения сделки, который благодаря скидке сократился на два месяца и пришёлся на начало декабря. Войдя энергичным шагом в помещение, он только успел повесить плащ, оббить от грязи ботинки о коврик в прихожей и усесться за свой огромный дубовый, уставленный массивным бронзовым литьём стол, как дверь резко распахнулась, и из соседнего кабинета зашёл, видимо, дожидавшийся его Саша…

…«Саша, Саша, – повторил он про себя, крепко стиснув зубы. Даже сейчас, по прошествии нескольких месяцев, он не мог без ненависти вспоминать его. И он знал, что сколько бы ни прошло времени, эта ненависть не исчезнет. Саша был его двоюродным братом, которого за два года до описываемых событий он взял к себе в помощники. Это был двадцатитрехлетний молодой человек – высокий, узкоплечий, наголо стриженый, с самоуверенно-весёлым лицом и угловатыми резкими движениями. Работал он хорошо, разобрался в налогах, завёл даже какую-то электронную систему учёта документов. В первые месяцы работы Грудинин возлагал на него большие надежды, думал привлечь его к бизнесу, а после – даже поручить ему управление одним из магазином, но этим планы так и не осуществились. Саша, несмотря на всё своё усердие в том, что касалось его непосредственных обязанностей, делом интересовался как-то мало. Грудинин перепробовал всё – пытался увлечь его деньгами, поручая ему такие задачи, с выполнения которых он мог иметь свой процент, нарочно давал ему работу, требующую творческого подхода – размещать товар на полках, придумывать рекламу, и всё в этом роде. Саша делал всё чётко и быстро, но без души. Что бы ни было ему поручено, и сколько бы ни давало это поручение дохода ему лично, он всегда приходил на работу в десять утра, и оканчивал её в шесть вечера. Грудинин не мог понять – что в нём не так, и однажды, как бы между делом завёл с ним разговор по душам. А побеседовав, оставил свои планы в отношении молодого человека. Выяснилось, что Саша состоит в каком-то непонятном Грудинину политическом кружке – и то ходит на пикеты, защищая дом в Козихинском переулке (эта история тогда только начиналась), то выступает на митинге в защиту Химкинского леса, то расклеивает какие-то листовки. Не то что бы Грудинину всё это было чуждо и непонятно, напротив, как каждый буржуа средней руки, потрёпанный налогами и поборами, он сочувствовал каждому выступлению против власти. Но в целом он считал все эти занятия глупыми, бесцельными и не заслуживающими серьёзного внимания. С этого момента он отвёл Саше ту полку в своём сознании, которая отводилась взбалмошным и неделовым людям, вечным неудачниками, занятыми борьбой за справедливость, свободу и проч., за что, по мнению Грудинина было глупо, наивно, а, главное, несолидно бороться. И, отнеся Сашу в эту категорию, он забыл о нём.