Сергей Надькин - В огнях трёх революций

– Здравствуйте, уважаемые господа, искренне рад вашим играм, – здоровался доброжелательно юрист Раевский с тремя игроками.

– Добрый вечер, Владимир Борисович, – протянул свою богатырскую руку Константин Константинович юристу. – Да, уж Петрозаводск далеко удален от событий, время летит стрелой, однообразно молодость проводили, зрелость, вот и старость подкралась. Скука, скука, скука, прав господин Шмидт.

– Сочувствую: не в Петербурге живем, – развел руками Раевский. Официант принес коньяк.

– Разбегаемся, – затряс бородой Кононов, но игра затянулась по новому кругу. Червонцы ложились на стол в пользу Филина.

Игра затянулась до одиннадцати ночи. Кучер не спешил везти домой. На перекрестке улиц Мариинской и Садовой тусклым светом горел уличный фонарь.

Хмельной пьяной ночью у каменного кабака, гулявшего в полуподвале каменного губернаторского здания на Петровской площади, шло пьяное веселье. То одни, то другие, подъезжают с каретами барышни с кавалерами в прытких конных экипажах, слышен дамский смех. Из дверей кабака наконец швейцар под белы ручки выводил пьяного, еле державшегося на ногах мужчину.

– Я хочу играть в карты: я должен отдать долг, – подумывал, спрятавшись за кустом, Саша Меркушев, выслеживая пьяного клиента.

– Гулять хочу, гулять!

– Куда вы?

– Пустите, я тебе покажу! – выкрикивал пьяный мужчина, ругаясь со швейцаром. Швейцар выкинул клиента в кусты.

«Вот он, буржуйская морда», – сказал себе, крадясь к уснувшему пьяному человеку, мальчик. Подкравшись, осторожно запихнул руку в карман, проверил все имевшиеся в пиджаке карманы.

Поворачивая клиента с боку на бок, Саша обнаружил спрятанный во внутренний карман толстый кожаный бумажник. Мужчина зашевелился, и, открыв глаза, закричал:

– Что ты делаешь, что? А кто ты?

– Я твой друг, дядя, – говорил Саша, кладя себе в карман бумажник.

– Ты куда его? – спросил Сашу пьяный мужчина.

– Сейчас, дядя, сейчас я верну, только вот деньги пересчитаю.

– Воруешь? – строгим голосом спрашивал владелец кошелька.

Саша, крадучись, оторвался, зашел в темень куста.

– А ну, держи его, держи! – поднялся на ноги пьяный мужчина. Он побежал следом.

– Грабят, грабят, помогите!

– Стой! – кричалось за Сашиной спиной, потом Саше послышался протяжный свисток. Убежав, он достал кошелек в доме Анохиных и пересчитывал бумажные царские деньги.

– Витька, видишь, как сегодня мне подфартило, буду богатым скоро, как отец Витьки Филина.

– А я займу место главного богатея города!

– Радовались новой удаче юноши, – объявил Петр Анохин.

Утром пошли к тюремной площади и играли с ребятами в попа.

Банку били с расстояния колами. Шестерка, валет, дама, король, поп – летел один бросок за другим. В попа вышел Петр Анохин, а в открытые ворота тюрьмы снова и снова гнали стражники партию заключенных.

На Большой Гололековской улице в октябрьскую темень стукнул в стекла окна домика наборщика типографии Леонида Сергеева Лазарь Яблонский. Это был сигнал к сбору. Скоро в калитку входили фигурки незаметных мужчин, осторожно проходившие группами к месту сбора. И вот на столе стоит бутылка водки, огурчики в миске, буханка хлеба резана на крои. Замаскировали собрание, на случае налета полиции, под день рожденья Александра Меркушева.

…Зарецкие девки модны,

По три дня голодны,

Голиковские модней,

На неделю голодней.

Три четыре, три, и пять,

Голодней мы все опять,

Пашем, пашем на заводе,

Нету, хлеба в доме вроде..

Тихо напевал баян и тянул голос Саша Огородников. А на комоде горела свеча, тусклым светом лучины освещала комнату, делая ночь длиннее дня. Когда пение кончилось, сидевший всегда с задумчивыми глазами Лазарь Яблонский спросил:

– Ну что, товарищи, теперь какую газету изучать будем?

– Газету «Искру», «Пролетарий» мы обсуждали.

– Теперь будем обсуждать публикации газеты.

– Вперед, – сказал Василий Егоров.

– А ты что, брат, скажешь? – обратился Лазарь Яблонский к слесарю Александровского завода Петру Ермолаеву.

– А Вы как, товарищи? – спрашивал Лазарь других членов собрания.

– Да, мы не возражаем, – заговорили хором товарищи. Обсудили газету и выпили по пятьдесят грамм водки, закусив лежавшими в миске огурцами.

Александр Меркушев начал читать:

Во глубине Сибирских руд

Храните гордое терпение,

Не пропадет Ваш скорбный труд

И дум высокое стремление…

– А это братец, кто, Пушкин написал? Правда, тот самый Пушкин, которого буржуи на дуэли убили в году 1837-м? – спрашивал, поднимая глаза на лоб, Саша Огородников.

– Пушкин, а кто же? Наш пролетарский поэт! – отвечал Лазарь Яблонский.

Собравшиеся братцы дергали глазами.

– Шухер, фараоны! – вбежал в комнату одетый в клетчатую кепку, в пролетарских ботинках на ногах, Витя Олин. В доме все переполошилось.

В окнах мгновенно погас свет, керосиновая лампа затухла, с дверей домика в октябрьскую темень выбегали крохотные фигурки людей. В темени, в спину слышался полицейский свисток.

– Туточки они, ваше благородие… – потом был возглас.

Все пустились врассыпную. Александр Меркушев побежал в темноту, прыгая от жандармов по оградам и закоулкам. Бежал с горы по Большой Гололековской улице, кубарем скатываясь в темные холодные воды реки Лососинки, где его уже никто не мог догнать. Убегая, он не поворачивал назад голову и этим не сбавлял скорость бега. По сторонам далеко слышался лай собак. Холодная вода залилась в ботинки, плескалась во мраки ночи. Мается в темноте душа, ищет, оторвавшись от жандармов, покой.

На дворе был погожий апрельский вечер. Александр стоял у крыльца дома, построенного на берегу озера, печально смотрел, как из дома выводят жандармы его отца, сажая в поданную к калитке запряженную лошадьми бричку.

– Сажай, сажай, лихоманец, – кричала конвоирующая отца стража. Вокруг скопился зевавший на улице народ.

– За что его берут? – спрашивал Владимир Андреевич Воронов.

– Против царя бунтует! – отвечал любопытному стражник, сажавший арестованного на телегу. Потом Саша слышал прощальный голос отца:

– Прощайте, не поминайте лихом, родные, – помахал рукой на прощание отец родственникам, лошади погнали цокотом копыт по дороге.

– Куда везут? – слышался вопрос жандармам от мещанина Филина.

– На тюрьму едем, куда еще, – был короткий ответ. Саша смотрел на мать, лицо ее было в слезах, она слова сказать не могла, плакала, и только один раз прокричала, спрашивая мужа:

– Сашка, на кого ты нас оставил?..

Май цвел светлой солнечной погодой, ясным безоблачным небом. На земляном наделе около Зарецкой Крестовоздвиженской церкви трудился, впрягая лошадь в плуг, пахарь, проходя по полю лемехом плуга, отрывая, кроша почву, кроша землишку на мелкие части, сворачивая ее. Нож отрезал полсти грунта в вертикальной плоскости.