Сергей Надькин - В огнях трёх революций

– Привет, Сашка, я почту хозяину принес, он дома? Я разносчик с типографии, Петр Анохин, вижу как вы здесь сладко живете, господа сволочи, а трудовой люд на Голиковке с голоду и горя пухнет! – ругался недовольно Петька.

– У меня отца жандармы в ссылку забрали, – обиженно откликнулся паренек.

– И давно ты, Сашка, у богатеев работаешь? Ты значит, тоже, как и я, по найму, а почему к рабочим не идешь, в завод на работу?

– Говорят, малой еще, не берут на завод, подрасту скоро и пойду, поступлю в завод учеником токаря. Еще слесарить научусь, – оправдывался перед Петром и одновременно делился своими планами Саша, мучительно глядя на замерзшее в морозце оконное стекло.

– Тут гулянки постоянные у вас, – сказал Петр Анохин.

– Да, гулянки, – ответил Саша Петру, выдержав паузу. – Хозяин пьяный в бане с голыми девками в одной парилке плющится. А мне бегай на речку за водой, дрова коли, печь-бани топи, а платит грош, а куда идти? Надо деньги на хлеб зарабатывать!

– А хозяин хоть книги читает? – посмотрел на Сашу Петр. Он перевел тему разговора.

– Какие книги? – задал обратный вопрос к Пете Саша.

– Лермонтова, Пушкина, Гоголя, Достоевского, вот «Преступление и наказание», – расписывал собеседнику Петр.

– Какие книги? Хозяин кроме газет ничего в руки не берет, не любит читать хозяин. Это я говорю!

– А ты Лебедевых знаешь? – спросил Сашу Петр.

– Какого Лебедева? Я Голубева знаю, Лебедевых нет, – объяснял Саша Петру.

– Ну ладно, прощай, брат, возьми газеты, передай хозяину, пусть почитает перед баней, свежей прессы занес, – прощался Петр Анохин с Александром Меркушевым, уходил медленными тупыми шагами по комнатам, оставляя его одного топить печи.

Ночью Саша часто спал у хозяев и слышал крики: «А! О! А! Брых! Трах! Тарных!» Полночи так, а потом на следующий поздний вечер то же самое: приходит он с женой пьяный с кабака, отпускает извозчика.

– Ох ты, моя душенька!

– Ох, ты мой голубок!

Ласкался по комнатам, запевал мужской и женский дуэт. А потом слышно по новой: «А! О! А! Брых! Трах! Тарных! Ай, ой, ай, ой, ай, ой, ай, ой! Я!»

Все в доме ходит ходуном: потолки, полы, сундуки, комоды, постели – хозяин, не успев жену оплакать, новую бабу ласкает. Она от ласк жарких кричит, как сумасшедшая, уснуть не дает, а он ее ласкает и ласкает, а портрет царя Николашки со стены возле иконы так и грохнулся вниз, а вслед за портретом упала на пол икона. Не дом, а сумасшествие; утром вставать ни свет ни заря, работать по дому, глаза закрыть не когда.

– Ой! Ай! Гуд! – хорошо слышалось Сашке за стенкой. – Работай, давай, еще! – кричалось женским голосом потом.

За окном на дворе давно глухая ночь. Улица Мариинская погрузилась в глубокую тьму. В доме все ходит ходуном. Упала икона, царь упал, поверье у попов такое: к не добру все это. Не будет скоро ни царя, ни иконы.

Скрипели под ногами полы, приоткрывались сквозняком двери, а женщина орала все глубже: «Люби, хочу!» И он ее любил что есть мочи, уснул, успокоился только под утро, крепко обняв жену, а жена обняла мужа.

Дочь их, Лиза, в это время ночевала у жениха – Игоря Андреевича Бессонова, поэта и инженера Александровского оружейного завода, дворянина по происхождению, не спрашивая благословения отца. И так продолжалось все время.

И вот однажды, в одно утро Саша носил по комнатам дрова. Случайно в спальне хозяев увидел голую спину хозяйки. Она сидела, совершенно обнажившись, на постели, повернувшись к юному слуге нежной спиной и голым задом, на светлые короткие волосы накручивая бигуди. Вьющиеся белые волосы опускались ниже шеи, а позвоночник ее становился божественно красивым. Промежности ее голой спины виднелись ниже.

Саша весь обомлел на минуту, смотрел на ее тонкую, стройную фигуру, нежные руки, глядел, не отрываясь, потом его как кипятком ошпарило.

– Ах, ты!.. – ругался матом, сквернословя, хозяин дома, постукивая на паренька кулаком по столу и обвинял: – За моей женой подглядываешь?

– Простите, Сергей Владимирович, дверь в спальне была открыта, открыл рот, испуганно пытался оправдаться Александр, но его оборвали:

– Пошел вон отсюда, больше ты здесь не работаешь!

Саша надел на ноги валенки, тулуп и вышел из дома Пименовых. Он брел своим ходом по пустой улице, через завод, проходя речку Лососинку, поднимался в гору на Голиковку. В домике-бараке у дяди просидел до позднего вечера в ожиданиях, пока тот вернется со смены.

– Ну, брат, теперь ты будешь знать, как на купца работать и на капиталиста-лавочника, – разговаривал с ним, теплым словом успокаивал племянника дядя.

– А что делать? – спросил, задавая вечный российский вопрос, Саша.

– В рабочий класс, на завод идти.

– На завод – это здорово, я давно мечтал о большой взрослой жизни, продолжить путь по стопам отца, – не задумываясь, высказал Саша, на его лице проблеснула веселая улыбка.

Карельская деревня Мяндусельга Повенецкого уезда Олонецкой губернии прибывшему сюда этапом из Петрозаводской тюрьмы Михаилу Ивановичу Калинину показалась очень большой. Построенные вдоль плутавшей петлей дороги крестьянские дома виделись с пригорка на фоне скалистых берегов лесного озера. За деревней – крестьянские наделы, месяц август пришел на село: время крестьянам жать хлеб.

– Как вам тут работается, семья? – обратился Михаил Иванович к сидящим на голой от хлеба земле женщинам. Одна, молодая, в косыночке, на руках держала двухгодовалую девочку.

– Стопы складывать, потом надо молотить, потом на мельницу везти – труда непочатый край, барин, – говорила Михаилу Ивановичу женщина.

– Нам бы свою десятину вытянуть, и все в налог пришельцам из города отдать, – пожаловалась, сидя между двумя малыми пареньками, мужем и отцом семейства, вторая женщина.

Вид у этих голодных людей, одетых в лохмотья, был изможденный, мученый непосильным четырнадцатичасовым трудом. С утра и до светлых карельских сумерек они не выходили с поля.

– Какой я вам барин, люди добры! Я ссыльный революционер, большевик, отправленный сюда, к вам, царским режимом в ссылку, – объяснил Михаил Калинин крестьянам. Подумав, он им добродушно сказал: – сегодня, в десять вечера, на Орехозере будет сходка наших товарищей, пойдете со мной на собрание – и там все поймете, почему вас царь эксплуатирует.

– Нет, царь хороший, почему Вы тут колобродите? Я на ваши сходки не ходок. Некогда: еду добывать надо! – надулся крестьянин, и ссыльный революционер пошел по полю прочь.

Начало двадцатого века выдалось неблагоприятным для сельского хозяйства. Неурожайные годы следовали один за другим, и Олонецкий губернатор в 1904 году констатировал, что влияние погоды в продолжение трех лет окончательно подорвало крестьянское хозяйство, поставив крестьянина в самое бедственное положение.