М. Таргис - Сумеречная мелодия

Музыканты, костюмеры, гримеры прекрасно знали, что Цеста предпочитает оставаться перед выступлением один. Вот и она сидела тихо, как мышонок, боясь помешать. И когда только успела проскользнуть сюда? Он и не заметил…

Магдаленка встрепенулась, почувствовав его взгляд, виновато посмотрела ему в глаза в зеркале и чуть не сорвалась с табурета, слишком резко крутанув его. Цеста улыбнулся. Если кто-то спрашивал, сколько ей лет, она завышала свой возраст, но он знал, что ей должно быть восемнадцать.

Девушка быстро – тоже как зверек – пересекла комнату, оказалась рядом, присела перед его креслом на корточки, глядя снизу вверх очень серьезными и немного тревожными глазами. Она всегда так смотрела на него перед выходом на сцену – инстинкт. А может быть, знала. Но в таком случае она ни разу ничем этого не показала…

– Ты как? – очень тихо, одними губами спросила она.

– Отлично, – ответил Цеста. – Иди сюда.

Он наклонился, обхватил руками ее узкие плечи, заставил ее подняться, и Магдаленка сразу притекла к нему, прижалась, упершись маленькой грудью ему в грудь, куда-то в область сердца, приникнув щекой сбоку к уху, очень осторожно – чтобы не помять прическу и не смазать грим. Привыкла.

Он приложил горячую ладонь к ее узкой спине, ощущая выступающие позвонки. Эта ночь не будет принадлежать ей. Этим вечером ей придется делить его с несколькими тысячами других, которым он отдаст себя всего, без остатка.

– Сегодня будет песня, которую ты не слышала, – вдруг произнес Цеста.

– Новая песня? И ты не сказал? – Магдаленка отстранилась, заглядывая ему в лицо.

– Не совсем новая. Но ты вряд ли могла ее слышать. Расскажешь потом о своих впечатлениях.

Слушая пение, Магдаленка закрывала глаза, стремясь раствориться в звуке, отрешалась от окружающего мира, и перед ее мысленным взором начинали сменяться причудливым калейдоскопом ярчайшие картины. Она неплохо рисовала, посещала Художественно-промышленную школу, но ей никогда не удавалось зафиксировать эти видения, зачастую очень далекие от содержания песни, на бумаге. Однако она могла о них рассказать, подбирая самые неожиданные слова и ассоциации.

– Я слышала все записи, которые только выходили на пластинках или передавались по радио, разве ты не помнишь? – улыбнулась она. – Тата, правда, много чего выбросил, но я помню каждую! И почти все знаю наизусть.

– Верю, – усмехнулся Цеста. – Но эта песня никогда не записывалась в студии и не выходила на пластинках. Ну, отпусти меня и беги, плутовка, я хочу остаться один.

– Это неправильно, – заметила она, сдвинув брови, но соскочила на пол.

Неуклюже пошатнувшись на слишком высоких каблуках, она выпрямилась и ушла, широко шагая, только оглянулась напоследок не без беспокойства – высокая и тонкая, с длинной гривой густых каштановых волос. Удаляющийся цокот ее монструозных каблуков, мерный и быстрый, как биение сердца, раздражающе отдавался в мозгу.

Цеста повернул кресло обратно и, снова прислонив затылок к высокой спинке, стал вспоминать текст песни. Повторяя заученные строки, Цеста еле заметно шевелил губами, не отрывая глаз от спящей лампочки.

История Цесты, по крайней мере, та история, которую он собирался логически завершить, глядя на лампочку в гримерной Большого зала Народного собрания, началась практически без его участия. Однако он знал, как это было: в первый понедельник февраля 1952 года Олдржих Штольц торопливо вышел из конторы – удалось вырваться пораньше. Он был наконец-то совершенно свободен, и настроение у него было отличное.

Спрыгнув из трамвая на ходу и послав водителю извиняющуюся и, как он надеялся, полную обаяния улыбку, Штольц свернул в лабиринт тихих улочек на левом берегу Дуная, застроенных в прошлом веке. Здесь в этот час царило безлюдие, подошвы Штольца звонко отстукивали по гранитным кубикам мостовой. Вечер определенно что-то обещал – может быть, ужин в ресторане, местном « Максиме » на вершине Холма, круто вздымавшегося над Старым городом, среди богемной публики, имен, часто мелькавших в заголовках газет. Но это если у Павла будет такое настроение, а настроения его, увы, совершенно непредсказуемы.

Вчера было воскресенье, и Штольц был вынужден уехать из города – что называется, исполнял сыновний долг (его знакомые из актерской среды могли бы им гордиться: девять нескончаемых часов сплошного притворства и лживых рассказов о жизни скромного столичного служащего). Как говорится, родителей не выбирают: Штольцевым старикам определенно лучше было знать поменьше о делах их отпрыска. По этой самой причине Штольц не знал, как и чем закончился вчерашний день для Павла, а значит, что будет сегодня. Он, конечно, телефонировал и вчера вечером, и сегодня с работы, но никто не ответил. Впрочем, в этом как раз не было ничего необычного. Близость с талантом (а Павел Шипек, несомненно, таковым являлся) – не такое уж простое положение и к чему-то обязывает…

Консьержка, пережиток прежних славных дней, приветливо ему улыбнулась. Штольц знал только один дом, где до сих пор существовала консьержка: пани Вертерову не могли выставить из-за ее маленькой конторки никакие стихийные бедствия и политические катаклизмы. Поравнявшись с конторкой, он замедлил шаг.

– Добрый вечер, пани Вертерова. Как тут вчера?

– Добрый вечер, пане Штольц. Как вам сказать? Мне кажется, он с субботы вообще не выходил из квартиры.

– С субботы? У него хоть еда в доме есть? – забеспокоился Штольц.

– Не знаю… Я не рискнула стучать. Хотя в квартире ниже этажом опять жаловались… Играла музыка…

– Так он работал! – с пониманием и в то же время с легким беспокойством вздохнул Штольц. Конечно, следовало только радоваться тому, что Павел преодолел очередной творческий кризис, однако это вполне могло означать, что Олдржиху придется поворачивать домой, в пустую и скучную комнатушку, потому что музыка была для его друга главной и самой великой любовью, и ничье общество не выдерживало конкуренции с ней.

– Возможно, работал… – медленно произнесла консьержка, устремив странно несфокусированный взгляд в пустоту. – Если это можно назвать работой…

Штольц приветливо кивнул ей и стал быстро подниматься на третий этаж по изящно (но совершенно неэкономично с точки зрения занимаемого пространства) закрученной лестнице со сказочно витиеватой чугунной вязью перил. Прежде семье Шипков принадлежал весь дом, теперь же только верхний этаж оставался во владении их единственного наследника.